почтительно предложил спешиться. Но Адна-хан, видимо, понял, что над ним собираются подшутить — натянул резко поводья, заставив коня высоко задрать голову, и рука Ягмура сорвалась.

— Чай пьете?

— Точно, — ответил Мяти. — В промежутках борьбой занимаемся. Если имеешь желание, сойди с коня, испытай свою силу.

Адна-хан хмыкнул, презрительно сощурился, постукивая рукоятью плетки по луке седла.

— Вижу, у вас терпежа нет, чтобы силой своей почваниться. Момент подходящий — можете в поход собираться. Только что состоялся большой совет. Аксакалы^[5] приняли решение: отправлять джигитов в Кандагар на следующей неделе. — Адна-хан покосился на Ягмура, тронул глазами Мяти, остановил взгляд на Махтумкули. — Между прочим, твои старшие братья тоже едут. И Мамедсапа и Абдулла — оба едут.

— Мои братья еще не сошли с ума! — резко отпарировал Махтумкули, бледнея. — Ни Мамедсапа не поедет, ни Абдулла!

— Это почему же?

— Ты сам едешь?

— Я еду в Астрабад. Оттуда двинусь дальше, в Тегеран.

— А твой отец?

— Отцу нездоровится.

— Тогда скажи ему, Адна-хан… отцу своему скажи, чтоб не мутил воду, не толкал людей на кровавую авантюру! Они и так живут кровь глотая. Пусть откажется от нелепой затеи — не получится из Ахмед-шаха народного покровителя!

— Из кого же получится? — скривил губы Адна-хан. — Может, на тебя наденем шахскую корону?

— Не мели глупостей, когда речь идет о серьезном деле! — горячился Махтумкули. — Жизнь дорога всем, а вы… вы с отцом только о собственной выгоде заботитесь! Отцу не здоровится, тебе в Астрабад приспичело. А они? — Махтумкули кивнул в сторону Мяти и Ягмура. — Их жизнь для вас… — он нагнулся, поднял с земли травинку, — их жизнь для вас дешевле вот этой сухой былинки! Думаешь непонятно, почему никто из вас не едет в Кандагар? Потому что опасно, а вы — дрожите за собственную шкуру!

Адна-хан смотрел в упор, наливаясь черной кровью гнееа.

— Ты, дивана!^[6].. Ты, развеявший по ветру свой жалкий рассудок в Хиве!.. Ты… подонок…

Не закончив, он задохнулся собственной яростью, рванул поводья. Их перехватила железная рука Мяти.

— Ну-ка, повтори свои слова еще раз!

— Что сделаешь, если повторю? — ярился Адна-хан.

— Повтори. А потом увидишь, что сделаю!

— Оставь его, Мяти, — оборвал инцидент Махтумкули, — не связывайся с глупцом, отойди.

Адна-хан хлестнул коня плетью так, что тот присел.

— Я вам, олухам, покажу еще, кто глупец! Я вам…

Топот жеребца, рванувшего с места в карьер, заглушил последние слова угрозы. Адна-хан помчался в Хаджиговшан.

— Ха-ха-ха-ха… — неуверенно засмеялся Ягмур и замолк.

А Махтумкули долго глядел вслед Адна-хану. Тот уже скрылся за поворотом, а он все смотрел, и грудь его вздымалась, как меха кузнечного горна.

— Он тоже вышел во владыки, это ничтожество… О бренный мир! Кого возвышаешь? Кому даешь львиный облик?..

И такая горечь прозвучала в голосе поэта, что Мяти с Ягмуром невольно поежились, переглянулись и дружно взялись за серпы.

Заходящее солнце коснулось вершины Кемерли, и гора вспыхнула алым отблеском. Дневной зной постепенно отпускал, свежел воздух, легче дышалось. Но Махтумкули не ощущал прохлады — буквально истекал потом, он копнил и копнил траву, сжатую за целый день. Он торопился покончить с сенокосом, ибо призывно ждал его берег Гургена. Заветный берег.

Закончив копнить, он разогнул ноющую поясницу, сгреб краем ладони обильный пот со лба. Сумерки сгущались. Темный силуэт тянущихся с запада на восток и уходящих в сторону Хорасанской низменности гор тускнел, сливался с небом. Горы сплошь поросли деревьями и кустарником, но сейчас их было не различить. Надо поскорее собирать траву во вьючные вязанки, пока еще хоть что-то различают глаза.

Из темно-синих сумерек донесся оклик Мяти:

— Ахов, Махтумкули!.. Поехали, что ли?

Смочив пересохшее горло из небольшого кувшина, Махтумкули крикнул по направлению голоса Мяти:

— Поезжайте! Я скоро двинусь следом!

И Ягмур и Мяти знали подоплеку уклончивого ответа — они были понимающие ребята. Поэтому настаивать не стали и дожидаться — тоже. К чему медлить и задавать ненужные вопросы в ясном деле?

Они уехали. Едва лишь затихли вдали их нарочито громкие голоса, понукивающие лошадей, Махтумкули тоже не стал задерживаться. Споро собрал вещи, навьючил коня.

Извилистая тропа то круто поднималась вверх, то также круто падала вниз, петляя по заросшему можжевельником ущелью. Оно было узким и давящим, оно словно бы ограничивало мир высокими непреодолимыми стенами и порождало какую-то томительную безысходность. Но Махтумкули меньше всего обращал внимание на окружающее, он шел обуреваемый совсем иными мыслями. Приятными мыслями. Светлыми.

Тоскливое ущелье вскоре осталось позади. Тропа стала петлять между лишенными растительности холмами. Вдали показался Хаджиговшан.

* * *

Село занимало обширную площадь на северном берегу Гургена. Обычно по вечерам в нем царило оживление. Люди от мала до велика были заняты вечерними хлопотами — поили и кормили скотину, устраивали ее на ночь, убирали в доме и во дворах. Огонь, вырывающийся из очагов и тамдыров, сливался с вечерней зарей, и это придавало селу какую-то мистическую окраску. Мычание коров, блеяние овец, лай собак, крики играющих детей, — все это сливалось воедино, словно воздух звучал.

С востока Хаджиговшан окаймляли бесконечные гряды гор. Там, в ущельях и низинах, проживала основная масса оседлых гокленов. А на западе простиралась ровная степь, где селились иомуды. Прямо на севере маячила гора Сонгидаг. От ее подножия по берегам Атрека, своенравно и бурно катящего свои воды с востока на запад, обрели пристанище скотоводы иомудов и гокленов. За Сонгидагом простиралась необъятная степь. В ней, смыкающейся на востоке с Джейху-ном, на севере — с Каракумами, на западе — с Каспийским морем, а на юге — с Хорасанскими горами, испокон века жили туркменские племена. Иомуды, гоклены, теке, эрсари, сарыки, салоры, алили, емрели, човдуры — десятки племен и родов владели этими необозримыми степными просторами. А если точнее, то прозябали здесь. Ибо хотя край формально и принадлежал им, владельцами фактически были не они. Часть края находилась под владычеством Хивы, другие части изнывали от жестокого гнета алчных наместников эмира Бухарского и шаха Ирана. Беззащитен был народ в стране без хозяина.