— Вставай, «лев», — поднялся и Махтумкули с поверженного противника.

Но Мяти вставать не торопился. Он подсунул ладони под голову и лежал навзничь, глядя в небо, словно безмятежно отдыхал. И желания его были мирными:

— Коли на то пошло, давай, Махтумкули, повтори то стихотворение, которое ты вечером читал. А мы с Ягмуром послушаем.

Махтумкули, уже принявшийся складывать в торбу пиалы, покосился на загорелое дочерна, крупной лепки лицо друга.

— Как видно, ты сегодня не помышляешь о работе?

— Никуда она не убежит, работа наша, — беспечно сказал Мяти, не меняя позы. — И ты не пытайся увести разговор в сторону. Мы не отстанем. До самого дома твоего будем идти следом и требовать.

— Давайте, давайте… От требований еще никто удовольствия не получал. И вы не получите.

— Пускай не получим. Посмотрим, в таком случае, какое удовольствие получишь сегодня ты от встречи с Менгли.

Мяти сел, глянул на друга и по виду того понял, что сказал не то: Махтумкули копошился со своей торбой, опустив голову, и отвечать как будто не собирался. Или его мысли уже в окрестностях Хаджиговшана? А может, о другом думает — об Ахмед-шахе, например? Как же! Определенно с Менгли своей уже разговаривает в мыслях!

И Мяти стал напевать запомнившиеся строки:

Махтумкули не выдержал, засмеялся:

— Эх, ты… При дележе силы господь наделил тебя ею вдвойне, а вот когда память раздавали…

— …мою долю отдали тебе, — великодушно закончил фразу Мяти. — Быть мне жертвой за тебя, повтори, не заставляй упрашивать!

Махтумкули и сам был непрочь погрузиться на минуту в бурлящий поток своих лирических переживаний. Мяти не ошибся: он действительно думал о Менгли, он разговаривал с ней, он сгорал в пламени ее прекрасных глаз. Стихотворение, прочесть которое просил Мяти так настойчиво, было посвящено ей же и было оно продиктовано самой чистой, самой возвышенной любовью. Совсем не так следовало читать его, как это попытался сделать Мяти!

Махтумкули заложил руки за кушак, оборотился лицом в сторону Хаджиговшана. Голос его зазвучал негромко и проникновенно:

И само стихотворение, и вдохновенная, выразительная декламация Махтумкули пришлись по душе парням. Они воскликнули в один голос:

— Молодец!

В этот момент из-за поворота ущелья рысью на ишаке выехал подросток. Еще издали завопил во всю мочь:

— Бушлук^[4], Ягмур!.. Поздравляю! Сын родился у тебя!..

Добрая весть пришлась как нельзя кстати. А радости Ягмура вообще предела не было. Женился он в прошлом году, и вот теперь у него родился ребенок. Сын родился! Последние дни слово «сын» не сходило с его уст, все помыслы, все надежды его были связаны с сыном. Если бы родилась дочь, он не радовался бы так, как сейчас. Он насупился бы от обидной вести, он сожалел бы, прикусив губу, и никто не подумал бы его поздравлять, подтрунивать бы стали. Сейчас же друзья так радуются, будто у самих сыновья родились!

Вестник спешился, подошел к Ягмуру, лукаво постреливая глазами:

— Что подаришь за хорошее известие?

Ягмур озадаченно почесал в затылке:

— В самом деле, что же тебе подарить? Разве что ослиный вьюк травы? Вон какая трава роскошная.

Парнишка обиделся:

— Зачем мне твоя трава! Тому, кто первый тебе весть о сыне принесет, ты свой кожаный ремень обещал. На другой подарок я не согласен!

— Правильно, не соглашайся, Караджа, — поощрил подростка Махтумкули, посмеиваясь. — На его месте я бы тебя хивинским халатом одарил.

Ягмур махнул рукой:

— Эх, так и быть — твой ремень, Караджа!

Парнишка обрадовался. Проворно вскочил на ишака и, усердно шпоря его босыми пятками, помчался в село — хвастаться перед друзьями редким подарком.

Махтумкули глядел вслед, и бледная усмешка плавала на лице поэта.

— Как он возликовал! У него есть ремень… Теперь он пожелает иметь халат и сапоги. Затем потребуется конь и оружие, скот, разное добро… Такова человеческая суть: желания начинаются с малого, а кончаются тем, что не хватает целого мира, чтобы насытить их…

Он говорил тихо, он словно сам с собой разговаривал.

А Ягмур все упивался своей радостью.

Мяти положил ему на плечо свою крепкую, тяжелую руку:

— Молодец твоя Бостан — с сына начала семью пополнять.

— Тебе того же бог даст, — расстроганно отозвался Ягмур.

— Ай, не знаю, — с сомнением качнул головой Мяти. — Прежде жениться надо. А там сын родится или дочь — одному аллаху ведомо.

— Это и нам определить не сложно, — вмешался Махтумкули; в глазах его опять прыгали веселые искорки. — Дай-ка свою руку.

Мяти понимал, что друг шутит, но руку протянул со всей серьезностью:

— На… Авось угадаешь, не даром ты мулла.

Махтумкули долго, с преувеличенным вниманием, разглядывал широкую ладонь Мяти, потом торжественно заявил:

— Твой первенец — сын. Но похож он будет не на тебя, а на мать.

— Лишь бы на кого-нибудь из нас, — согласился Мяти. — А то ведь бывает рождаются на соседа похожими.

Все трое переглянулись и расхохотались.

Ягмур отсмеялся первым и вдруг задумался.

Снова зацокали копыта по каменистой извилине ущелья. Из-за поворота показался всадник.

— Адна-хан пожаловал, — узнал Махтумкули. — Кто-нибудь из вас возьмите для приличия его коня под уздцы. Пусть попыжится.

Всадник приблизился. Это был крепкий джигит в красном шелковом халате и ладно сидящей белой папахе; ноги в черных сапогах уверенно опирались на стремена. За кушаком всадника торчала белая костяная рукоятка ножа, по конскому крутому боку похлопывала сабля в узорчатых ножнах, над плечом виднелся ствол ружья.

Ягмур проворно подбежал, с почтительностью взял коня гостя под уздцы, так же