Лагуна подставляла свои влажные губы слепым фасадам с закрытыми ставнями.

Ты рассказывала мне о том венецианском художнике, который часть своей жизни провёл, фотографируя свой город. При этом он постепенно похищал его субстанцию и навеки заключал её в глубине своей тёмной камеры. Только лишь вода была в состоянии, как проявитель, вернуть Венеции её истинную красоту.

Мы шли дальше, и я вслушивался в твой голос. Тогда ты говорила много, а может, тогда я просто мог слышать тебя лучше, чем сейчас. У тебя было много кошмаров, в которых какую-нибудь роль играла Венеция, и ты мне их рассказывала тихим голосом. При этом ты бросала пугливые взгляды на статуи девы Марии, затаившиеся в своих нишах. Ты говорила, что однажды станет невозможно докопаться до стен удалением ила. И тогда Венеция целиком растворится в море; останется лишь грубая, чёрная окаменелость. В тот день окончательно пробьют дамбу и предоставят потоку возможность построить на глубине куда более красивый город, который никогда не удастся лицезреть ни одному человеку.

В наш плавучий отель мы вернулись лишь на следующий день. Одна капелла в городской части Гетто Нуово предоставила нам укрытие в своих покинутых, покрытых выцветшими фресками стенах. Твоя светлая кожа выделялась на фоне пурпура риз, в спешке набросанных кучей на плиты ризницы.

Я надеюсь, что не шокирую тебя. Ведь эти детали я вспоминаю и рассказываю тебе с той же естественностью, какая была свойственна нам тогда. Я вижу, ты покраснела. Тогда ты краснела не так легко. Почему же история поступков, которые ты не помнишь, так задевает тебя? А вдруг я тебе солгал?

Полулёжа, опершись на локоть, она улыбнулась и ничего не ответила. Её взгляд потерялся вдали. Порыв ветра завернул ей юбку и обнажил бедро. Этот вид взволновал его. На мгновение их руки соприкоснулись, затем она мягко отняла свою. Не теперь, шепнули её губы, рассказывай мне дальше про Венецию.

— В следующие дни мы обследовали покинутые дворцы на плоту. С извращённым сладострастием я вгонял шест в илистую воду. Наша носовая волна разбивалась о внутреннюю облицовку толстых стен. Низко пригнувшись, мы скользили по роскошным залам, превратившимся в отсыревшие гроты. Наши волосы цеплялись за хрустальные люстры, закаменевшие в сталактиты из ила и тины.

Иногда дно проваливалось под моим шестом, и вода с бульканьем закручивалась воронкой и утекала в дыру. Помещение освобождалось. Тогда мы оставляли наш плот, севший на мель, и открывали дверь в соседний зал, где вода стояла как в шлюзовой камере. Нас сносило потоком, всё дальше сквозь затопленные залы.

Тогда я ещё не знал твоего имени. Я узнал его лишь к концу карнавала. Наши костюмы давно уже были ни на что не похожи. Плесень и грязь превратили нас всех в привидения. Последний танец больше походил на пляску смерти, посреди которой временами вспыхивали яркие ромбы костюмов тех арлекино, которые никогда не покидали нашу гондолу.

Наш отель поднял якорь последним. Мы стояли на палубе в компании молчаливых пьеро и смотрели, как город всё глубже погружался в поток. Небо набрякло фиолетовыми тучами. Мощная гроза выпустила заряды своих молний по нашим головам, и Венеция будто погрузилась в сырой ювелирный футляр, который замкнул в себе город, словно раковина жемчужину.

Ты указала мне на одинокую свечу, мерцавшую в окнах палаццо Кавалли. Видимо, кто-то из старинной аристократии города решил уйти на дно вместе с родовых гнездом, как капитан тонущего корабля. Механический гондольер повернул в ту сторону своё лишённое выражения лицо и помахал соломенной шляпой перед тем, как снова вернуться к своему веслу. Через несколько минут мы достигли берега Лидо.

В поезде на Рим мы сняли с себя то, что осталось от наших карнавальных костюмов, и снова облачились в униформу повседневности. Я обнаружил, что ты скорее скромница, почти затворница, и живёшь в мансарде. Контраст между холодной реальностью и тем твоим портретом, который я запомнил с момента одновременного обследования Венеции и твоего тела, пробудил во мне желание снова увидеть тебя. Спустя несколько недель мы жили вместе. Остаток нашей истории уже был предсказуем.

Она наслаждалась тишиной, которая последовала за этими словами, и кивком поблагодарила его за то, что он умолчал обстоятельства их расставания. Таким образом, их история осталась достаточно абстрактной, и она без труда могла убедить себя в том, что отношения с тех пор так и длятся.

Он неожиданно поцеловал её в уголок губ и вырвал её этим из задумчивости. Она взглянула на него. И растерянно обнаружила, каким близким ей стало это лицо, ещё вчера незнакомое, и как оно заполнило собой всё её существо. Она больше не была одна на узкой полоске песчаной косы, протянувшейся от едва видимого прошлого в будущее, которое она не могла предвидеть. Это пугало её. Она отстранилась, и второй поцелуй скользнул по шее, потерявшись в волосах.

— Пожалуйста, не надо. Я не хочу.

Сады всколыхнули вокруг них целый океан неистово волнующейся травы. Волны перехлёстывали через край их покрывала, словно бились о плот.

— Но почему?

— Я не люблю тебя. Нет, не перебивай меня. Просто выслушай. Я не люблю тебя, потому что я никого больше не могу любить. Для этого требуется время, а времени, как ты хорошо знаешь, теперь у меня недостаточно. Что бы ни происходило, назавтра я всё забуду.

Кончиками пальцев она провела вдоль его шеи.

— Я не допущу, чтобы ты снова забыла меня.

До рассвета он губами и зубами писал своё имя на девственной коже её вновь обретённой любви, а сады Медичи готовили свои очередные метаморфозы.

На следующий день он спешил вдоль аллей, чтобы встретиться с ней. Но скамейка была пуста. Он ждал до прихода ночи. Не появилась она и в следующие дни. Целую неделю он с книгой в руках ждал сё возвращения. При этом он следил за тем, чтобы её обычное место оставалось свободным, чтобы она могла сесть так, как уже привыкла. Треск сухой ветки или скрип гравия под ногами невидимого пешехода то и дело отрывали его от чтения. Ему было трудно следить за ходом повествования, и часто ему приходилось перелистывать страницу назад, совсем как это делала та, кого он теперь ждал. Когда темнота уже не позволяла ему различать буквы, он закрывал книгу и, прежде чем покинуть сад, некоторое время оставался сидеть, глядя в пустоту.

В следующий понедельник он снова нашёл её сидящей на скамейке и с облегчением бросился к ней. Она взглянула на него своими светлыми глазами, не выражающими ничего, кроме вежливого безразличия, и фразы, которые он приготовил, умерли на губах. Он сел рядом и молча наблюдал за ней, тогда как она