писание похвальных слов. Однако я могу сослаться не на одного, а на многих Цезарей, не менее искусных писателей, чем воинов. И чтобы не дать повода обвинить меня в дерзком намерении присвоить себе звание оратора, я буду держаться подальше от опасностей пышного и льстивого слога и укроюсь в надежных бастионах правды, столь же привычной солдату, как шпага и панцирь. Мне не дано быть летописцем; пусть же я стану эхом того, что видел, слышал и узнал в своей жизни, а побывал я во многих странах. Это намерение я могу исполнить, не опасаясь стать жертвой клеветы, ибо я свободен от принуждения и не ищу корысти, а ведь именно алчность, любовь и страх — злейшие враги истины. Справедливость требует, чтобы герою воздавалось за его труды и подвиги; его следует поощрить хотя бы возгласом восхищения, как делаем мы, солдаты; наградить хоть словом благодарности, ибо искренняя благодарность — драгоценнейшее из сокровищ. Вот почему, видя, что другие дремлют, я решился взяться за перо вместо них, хотя многие скажут, что не солдатское это дело; однако я думаю иначе.

Все мы в долгу перед автором; по чести и совести он достоин похвалы; он первый нашел приятный и безболезненный способ излечивать от дурных наклонностей; книга его, будучи для пороков ядовитым аспидом, убивает их милосердно и незаметно, погрузив больного в сладкий сон. Много есть врачей, прописывающих нам горькие пилюли от головной боли, но мало больных, которые с наслаждением бы их разжевывали, смаковали и сосали, да так, чтоб и другим стало завидно и те тоже захотели бы их отведать. Один лишь Матео Алеман нашел приятное для всех лекарство; в своей книге он показал, как должно человеку управлять собой, и не пожалел ради этой цели ни здоровья, ни денег, истощив и то и другое в ученых занятиях. Можно смело сказать, что никто другой не получал так мало дохода, не проявил так много твердости и не прожил столь беспокойную и трудную жизнь, предпочитая быть нищим мудрецом, а не богатым лизоблюдом. Как известно, он по доброй воле покинул коронную службу, на которой пробыл двадцать лучших лет своей жизни в должности казначея при сокровищнице его величества блаженной памяти короля Филиппа II; принимал он участие также во многих дворцовых приемах и других немаловажных делах, какие ему поручались, причем исполнял службу столь безупречно, что дошел до крайней бедности; тогда, отказавшись, по недостатку средств, от должности, он обратился к другим занятиям, менее разорительным и хлопотливым.

Однако если фортуна обделила его своими дарами, зато наделила дарованиями, что достойно и восторга и почестей, ибо нет для человека более высокой славы. Прислушайтесь к молве, и вы убедитесь, что ему поют хвалу не в одной только Испании (ведь он признан пророком в своем отечестве, что можно поистине чудом почесть), но также во всей Италии, Франции, Фландрии и Германии, о чем я могу свидетельствовать как прямой очевидец; ни разу не слышал я, чтобы имя его упоминалось без громкого эпитета, а многие зовут его «Божественным испанцем». Кто еще мог бы похвалиться, что при жизни, и менее чем за три года, сочинения его были изданы на стольких языках? Ведь ныне французы и итальянцы обращаются к этой книге не реже, чем испанцы к часослову. Много ли на свете произведений, которые, покинув чрево типографии, не остались бы на руках у повитухи, задохшиеся и полумертвые? А если иные и выжили, чтобы протянуть несколько лет, могут ли они, подобно книгам нашего автора, похвастать легкими, как у самой славы, крыльями, на которых стремительно облетели весь мир, так что не осталось ни одного глухого угла, где бы их не приняли с почетом и радостью?

Какое другое сочинение выдержало столько перепечаток в короткий срок? Ведь число выпущенных томов перевалило за пятьдесят тысяч, не считая двадцати шести оттисков, которые, как известно, были похищены, на чем многие обогатились, ограбив настоящего владельца. Кто сумел, как он, закрыть клевете доступ в свой дом и обратить в бегство злоречие и коварство? А если этого мало и для верности желательно выслушать свидетелей, обратимся к вернейшему из них — славному Саламанкскому университету, лучшие умы которого при мне заявили, что как Демосфен у греков и Цицерон у римлян, так Матео Алеман может почитаться королем красноречия у испанцев, ибо пишет на кастильском языке чисто и искусно, изящно и живо. Таково мнение одного монаха-августинца, столь же мудрого, сколь ученого: он сказал на торжественном акте названного университета, что никогда еще не издавалась такая занятная и поучительная светская книга, как первая часть жизнеописания Гусмана.

Эту же истину подтверждает поступок некоего валенсийца, который, скрыв свое настоящее имя, назвался Матео Луханом, в подражание Матео Алеману. И что же? Хоть он и смог уподобить себя нашему автору в имени и происхождении, но отнюдь не сравнялся с ним в искусстве; обман сейчас же вышел наружу, а заодно и корыстное намерение: если бы затея удалась, он положил бы в карман немало денег. Едва книга вышла в свет, я купил ее во Фландрии, полагая, что передо мной подлинное продолжение части первой. Но стоило прочесть несколько страниц, как из львиной шкуры высунулись ослиные уши, и обманщик был узнан.

Однако довольно об этом человеке; лучше вспомним многих других: дивясь глубокомыслию книги, они искали, кого из ученейших и мудрейших мужей можно счесть отцом сего детища; каждый называл поэта, который казался ему самым даровитым, образованным и красноречивым и мог бы сочинить столь удивительное и редкостное произведение. Что ни возьмешь, все оборачивается к вящей славе автора.

Последние сомнения отпадут, когда читатели ознакомятся с его «Святым Антонием Падуанским»:^[11] дав чудотворцу обет составить историю его жития и деяний, сочинитель вынужден был задержать выпуск в свет настоящей второй части. Читатели сами убедятся в том, как чудесно изложено житие святого. Самый труд этот можно считать чудом: печатникам зачастую не хватало работы, и я знаю от верных людей, что автор вечером садился писать то, что наутро отправлял в набор, ибо в дневное время имел множество других неотложных занятий. В краткие ночные часы он успевал еще выбрать и отсчитать бумагу, а также распорядиться по дому и переделать множество других важных дел, из коих каждое требует полной свободы от прочих забот. И то, что было написано при подобных обстоятельствах, а именно книга третья «Жития» (впрочем, и все сочинение таково, что каждый воочию видит океан дарования: там содержится богатейшая сокровищница повестей и повестушек, рассказанных остроумно и полных назидательности, — а более высокой похвалы я не знаю), — книга