огромные усы, эспаньолка и громовой властный голос, правда с призвуком добродушия и жизнерадостности. Новопришедший бросил раздосадованный, но сердечный взгляд на полуголого Ботвида, который в полном замешательстве лежал на полу, и сказал:

— Стало быть, ты и есть святой столпник Ботвид, великий живописец! Сущий скелет, святой Марк мне свидетель! Но какой же бесовский пес глодал эти кости?! Бедняга-то вроде как молится. А воздух у него тут будто в погребе. Ну-ка, распахнем окно!

Он выхватил шпагу и откинул крючья. Солнце, которое до сих пор пробивалось сквозь маленькие исчерна-зеленые стекла, теперь хлынуло внутрь и наполнило комнату светом и теплом, потому что снаружи было куда теплее!

Ботвид испуганно вскочил на ноги, потянулся за власяницею, однако незнакомец уже схватил ее кончиками пальцев и выбросил за окно.

— Мерёжам место в море! Что, парень, — продолжал он, — боишься меня? Я — Джакомо, по рождению Якоб, художник, недавно из Италии, и мне предстоит пройтись кистью по твоей Мадонне della Расе Mariae^[5], чтоб этим святошам-монахам вовсе глаз не сомкнуть.

Ботвид извинился и попросил незнакомого господина на минутку выйти — ему, дескать, надо одеться.

— Что такое? Мы, никак, стесняемся? А я-то аккурат хотел сменить белье, потому что целую ночь провел в седле и теперь весь мокрый как мышь. С твоего позволения, братец!

Засим он разделся донага и стал у открытого окна, купаясь в волнах дивного утреннего воздуха.

Ботвид не знал, что сказать, бесстыдство пришельца совершенно его сразило. Но он невольно залюбовался мощным телом, которое этак вот обнажилось у него на глазах. Сила, здоровье, молодость струились в этих голубых жилах, выступающих поверх мышц, что полностью укрывали костяк, образуя тут и там твердые желваки. Какая добродетельная юность, какой запас силы, какая свобода от искушений! — подумал Ботвид. А когда взглянул на собственные ноги, тощие, как у святого Варфоломея, устыдился этой насмешки над творением Божиим. Вскоре оба молодых человека оделись. Между тем время шло к полудню, так как Ботвид проспал. Когда они шагали мимо открытых дверей привратниковой кухни, Джакомо увидал девушку: она стояла у кухонной печи, зайца жарила на вертеле.

— Ба, до чего же хорошенькая! — воскликнул он.

Девушка обернулась. Джакомо послал ей воздушный поцелуй.

— Доброе утро, прекрасная Анна! — С этими словами он хотел было войти в кухню, но Ботвид удержал его и тихонько шепнул:

— Ее зовут Мария.

— Да не все ли равно, как их зовут, было бы за что взяться да на что посмотреть! А девчонка эта чертовски мила, надо ее написать!

Они пошли дальше, к монастырю. Их провели в церковь, куда с минуты на минуту придут настоятель и духовник, чтобы приветствовать вновь прибывшего художника.

Ботвид оставил башмаки возле двери и окропил себя святой водою. Джакомо не сделал ни того, ни другого. Он огляделся — своды величавые, а вот колоннам недостает стройности. У Христа на главном алтаре левое колено с изъяном и глаза таращатся в разные стороны.

Ботвид был как на иголках и без конца твердил, что Джакомо надобно говорить потише и не топать так громко, но тот не понимал его предостережений. Сновал по церкви и во всем примечал недочеты, кроме как в сводах, которые находил бесподобными.

Наконец появились настоятель и духовник. Джакомо смело шагнул им навстречу, пожал обоим руку. И, сотрясая церковь громовым голосом, произнес:

— Господин настоятель и вы, господин духовник, я счастлив свести с вами личное знакомство и предоставить в ваше распоряжение мое скромное искусство! Зовут меня Джакомо, и я прошу считать меня одним из вашей братии.

Монахи с ужасом переглянулись, но смолчали.

— Досточтимые отцы немы? — спросил Джакомо у Ботвида.

— Силы небесные, в святой обители картезианцев нельзя говорить вслух, — отвечал Ботвид, дрожа всем телом.

— Тут что же, вовсе не говорят?

— Нет, пишут! — И Ботвид протянул ему грифельную доску.

— Да, но я-то грамоте не разумею, — сказал Джакомо, — я только картины пишу.

После письменных переговоров меж святыми отцами и Ботвидом порешили, что Ботвид будет шепотом «переводить», и предложили Джакомо, прежде чем войти в часовню Марии, снять перевязь со шпагою.

Все условия были выполнены, и тогда дверцу часовни отворили. Монахи и Ботвид пали на колени для короткой молитвы, а Джакомо вошел внутрь.

Принудить художника говорить тихо оказалось невозможно, ибо и шепот его рокотал будто гром, и, прежде чем затеялась новая переписка, он уже поднялся на лестницу, взял кисть, обмакнул ее в краску и повел речь о картине:

— Это что же такое? Архангел Гавриил с женскою грудью! Долой ее! И лицо девичье! Гавриила надобно представлять себе старым хитрецом, ведь он еще в Ветхом Завете действовал, а тут у нас — Новый. Он будет бородатый! Возьмем-ка голландской сажи… вот так! — Он изобразил кистью длинную козлиную бороду. — Ба, еще и цветок в руке! Нет-нет-нет!

Ботвид побледнел, глядя, как у монахов меняется выражение лица. Сперва они стояли как громом пораженные, потом уставились друг на друга. Происходящее было столь вопиюще несообразно, что рассудок их был не способен быстро постичь оное. Оба совершенно онемели, будто узрели видение. Но Джакомо их не видел и продолжал:

— Вдобавок и цветок оскопил! Гляньте-ка на эту устарелую чертовщину!

Святых отцов ровно ударом молнии хватило: их лица долгие годы улыбки и той не знали, а тут оба разом взорвались судорожным хохотом, безудержным, бурным, их глотки извергали этот хохот против воли, меж тем как в глазах застыло изумление. Перепуганные непривычными звуками, которые гулко отдавались в пустой церкви, оба, закрыв лицо, опрометью выбежали из часовни.

— Вы над чем смеетесь? — спросил Джакомо, оборачиваясь.

— Какие ужасные речи! — воскликнул Ботвид.

— Речи-то, пожалуй, под стать работе, — спокойно отвечал Джакомо. — Но куда подевались святые отцы?

Святые отцы не вернулись. Джакомо еще некоторое время продолжал свои рассуждения, а напоследок решил, что сделает всю работу дома, в замке, и нипочем не покажет ее, пока не завершит. Засим они покинули часовню, Джакомо — веселый и голодный, Ботвид — понурый, в раздумьях о том, чем все это кончится.

Они вместе дошли до трапезной, монахи уже были в сборе, читали главу из Писания, прежде чем сесть за стол. Джакомо с трудом сдерживал нетерпение. Настоятель и духовник отсутствовали.

Но вот все расселись по местам, с живым любопытством поглядывая на чужака. На столе стоял большой кувшин с водою, а перед каждым из сотрапезников — оловянная миска с куском хлеба. Вошел келарь,