Старосельская Н. Д. Виктор Авилов

Виктор Авилов

Предисловие

эти строки Марины Цветаевой необходимо помнить. Не для того, чтобы в страхе ждать неизбежного, — для того, чтобы спокойно и просто осознавать быстротекущую жизнь, твердо зная, что мы обязаны успеть в ней многое. В частности, отдать свои долги тем, кто что-то определил в твоем земном бытии, что-то сумел приоткрыть тебе в тебе самом, потому что рано или поздно настанет час встречи и к нему надо быть готовым — очищенным не только от мирской суеты и мелких чувств, но и от своих долгов…

Имя Виктора Авилова вспоминается здесь едва ли не одним из первых. Почему? Вероятно, потому, что он был нашим современником и ушел совсем недавно, на самом взлете своей артистической карьеры. И потому еще, что был он типичнейшим человеком, сделавшим самого себя. Он начинал свою жизнь, как большинство из нас, не ведая о своем призвании, не думая о том, чему должен посвятить себя. Но судьба привела его в театр, отдала в руки талантливого режиссера и педагога Валерия Беляковича, который подобно Пигмалиону создал Виктора Авилова — звезду яркую и очень необычную: как внешне, так и внутренне. Внешне — потому что до сих пор идут споры, был ли Виктор Авилов красивым или некрасивым. Внутренне — потому что он необычайно сильно раскрылся в театре и лишь едва приоткрылся в кино и на телевидении, куда в последние десятилетия его много и охотно приглашали на самые разные роли. «Послужной список» Виктора Авилова чрезвычайно велик — он играл не только в Театре на Юго-Западе, но и в последние годы в различных антрепризах. И все равно, по справедливому замечанию Валерия Беляковича, он унес с собой свою тайну — и много нереализованных возможностей, и множество ролей, которые, кажется, просто обязан был сыграть, чтобы открыть нам неведомое в давно известном, чтобы совершенно по-новому заставить нас увидеть знакомых едва ли не наизусть героев…

Виктор Авилов прожил очень короткую, но невероятно насыщенную жизнь. Он сумел стать своеобразным знаком, символом своего поколения, поколения рожденных в самой середине XX столетия, в начале пятидесятых годов — и многим из нас объяснил своим творчеством что-то очень важное в нас самих. Когда-нибудь, спустя десятилетия и столетия, это поколение войдет в историю осмысленной и четко сформулированной строчкой — пока жизнь, выпавшая на его долю, до конца не только не осмыслена, но и не продумана; слишком многие невидимые глазу трагедии и очевидная каждому «пригашенность» эмоций и мыслей, смутность и невыверенность понятий, отчаянная попытка верности идеалам и традициям и почти лобовые столкновения с сегодняшним значением этих идеалов и традиций не описаны, не зафиксированы, не удостоены серьезного внимания.

Сквозь судьбу Виктора Авилова эти черты проступают крупно, размашисто — так же крупно и размашисто, как он жил, как он играл.

Театр на Юго-Западе, от которого Виктор Авилов неотделим, — в каком-то смысле осуждение, а в каком-то оправдание того поколения, которое неуклонно приближается к своему шестидесятилетию. Поколения, ничем конкретно в историю не вошедшего, а словно бредущего по ее обочине. Видимо, сама судьба коллектива такова именно по этой причине: мои ровесники говорят здесь о том, чем они жили прежде и чем живут теперь; не смущаясь, признаются в былых грехах нелюбознательности, непричастности, напускного равнодушия к миру и жизни; не каются, но словно констатируют свое позднее осознание тех истин, что воспринимаются сегодня уже не просто как азбучные, но как давно отжившие свое…

И каждым своим спектаклем, самим своим репертуаром объясняют — ради чего мы в конечном счете живем.

Как, видимо, и многие другие, я всегда приходила сюда, чтобы ощутить собственное неодиночество, причастность к своему поколению, из которого состоит костяк этой труппы.

Я попала сюда довольно поздно, на пятнадцатом году их жизни. Вернее будет сказать, не попала, а попалась — потому что какие-то спектакли видела и раньше, они нравились мне, вызывали интерес, но еще не возникло того гипноза, который рано или поздно приводит сюда зрителей однажды и уже навсегда. А на пятнадцатом году жизни обычно студии (если удалось выжить) начинают страдать возрастной одышкой. Не поскачешь, не покричишь, как в юности. Азарт словно воздух в шарике — чуть ткни, весь с тихим свистом выйдет. А они почему-то сохранились. Вопреки, казалось бы, естественному закону старения. И может быть, именно эта поразительная живучесть до сих пор вызывает у некоторых критиков раздражение: что, еще шумите? Не надоело? Не выдохлись? И приговор: непрофессионалы, самозванцы.

И все-таки я попала в этот театр удивительно вовремя, потому что за порогом сорокалетия оказалось: одиночки мы — по участи, а по призванию, по неуловимой душевной склонности так хочется ощутить себя в атмосфере своего поколения! Где только взять ее? Ведь мы лишены ее начисто. У шестидесятников были кухни, у нас — реакция на эти кухни: хохмы, анекдоты, своего рода карнавал; ощущение собственной ценности, неизбежное чувство «человека-острова». Не случайно в то время эпиграф неведомого Джона Донна к роману Хемингуэя «По ком звонит колокол» входил в юные души и сознание едва ли не сильнее, чем сам роман.

Мы воспринимали все бессистемно, жадно, нахватывая со всех сторон крохи и пытаясь насытиться ими, лишь бы не глотать готовое, а потому эта интеллектуальная духовная пища скапливалась, не перевариваясь. И справляться с грузом знаний, чувств, мыслей в одиночку становилось все труднее. Надо было, чтобы прошли годы…

И надо было, чтобы кто-то где-то показал тебе твое неодиночество.

В этом смысле театр Валерия Беляковича — явление социально-психологическое. Явление, в котором необходимо тщательно разобраться.

Может быть, этот театр и есть единственный внятный символ нашего поколения? И именно по этой причине писать о тех, кто в нем служит, немыслимо трудно — ведь, значит, пишешь и о себе. И о тех, кто, придя сюда однажды и оставшись навсегда, понял: здесь, в этом невзрачном подвале, где находится театр, аккумулировались наши чувства и мысли. «Наши» — то есть тех, чья юность пришлась на конец 1960-х — начало 1970-х годов. Мы (зал) оказались разобщены, они (сцена) остались вместе. В этом — сила и слабость. Видимо, и тех и других.

И