указав дорогу в эти запредельные выси, где жили, любили, страдали его герои, умевшие все, кроме, пожалуй, одного — они не умели беречься, щадить себя, отворачиваться от чужих проблем. Не было для них ничего чужого — все было и осталось своим, только своим.

И еще одно важное открытие сделал Виктор Авилов всей своей жизнью — человек делает себя сам, ибо только ему дано сформировать собственный характер, выковать собственную личность. Наверное, это открытие артиста для следующих поколений окажется еще важнее…

«Наверное, я немного „идеолог“ по натуре, — писал в статье для сборника „Становление“ Виктор Авилов. — Наверное, исповедь, исповедание каких-то бесспорных для меня ценностей: активного добра, мудрости, просвещенности и просветленности сейчас мне как актеру ближе, увлекает меня, сулит на сцене взлет, слияние с героем… Я вижу моих героев спокойными, очень простыми, без котурнов, без позы, искренними и сердечными, но с большой внутренней силой. От них, по-моему, должен исходить свет. Я стараюсь передать зрительному залу добрую энергию, стараюсь передать это и взглядом, и доступными мне пластическими средствами, которые, по моему пониманию, должны исходить от таких людей… Главные акценты наших спектаклей конечно же не на „мраке“, а на выходе из него, на том, чтобы зритель почувствовал нашу веру в свет, — ведь в свет и добро на самом деле все верят, только не всегда отдают себе в этом отчет. И если мы зрителям этот свет покажем — они запомнят нас благодарно».

В этих словах артиста сошлось все то, что было для него самым главным, — то, что он нес со сцены, ради чего выходил на подмостки. Может быть, то, ради чего вообще жил. Вряд ли кто-то запоздало упрекнет Виктора Авилова в излишней пафосности: его слова — не высокие, а предельно искренние. Достаточно вспомнить хотя бы некоторые его роли, чтобы убедиться в этом. Пожалуй, как ни к кому иному, подходят к Авилову строки из стихотворения Булата Окуджавы «Как научиться рисовать»:

Так, собственно, и произошло с его жизнью…

В некрологе, опубликованном на страницах «Литературной газеты», Александр А. Вислов назвал Авилова «самым удивительным русским актером нашего времени…». «Самый своеобычный — это точно». «Про это нечеловеческое (в смысле, словно нарочно сконструированное) лицо, про феноменальную „марионеточную“ грациозность пластики, про неповторимость этого как будто скрипучего, но вместе с тем мощного, завораживающего голоса, идущего откуда-то in profundo и пробирающего до печенок, писали много и в охотку. Про уникальные собственно актерские способности, про исключительный божий дар — гораздо меньше… Это поразительно, — продолжал критик, — но Авилов, всякий раз оставаясь на сцене Виктором Авиловым и никем иным — хотя с его внешними данными никакой грим бы никогда не сотворил чудес, — умел быть равно убедительным и достоверным, одинаково точным и ни на йоту не фальшивым в любом жанре, от „капустного“ до высокотрагического, в любой роли, от водевильной тетушки до принца Гамлета… Его и при жизни, а сейчас и подавно, с кем только не сравнивали… Нередко — с Высоцким. Они действительно многим схожи: и бешено пульсирующей энергетикой, и голосовыми обертонами, и очевидной недовостребованностью, „недолюбленностью“, недовоплощенностью… Но если посмотреть еще более широко, то Авилова стоит, кажется, отнести и к другому культурному „ряду“, а именно к фантастической плеяде русских драматических артистов позапрошлого века, преимущественно провинциальных, частью полузабытых, частью безвестных. Ко всем этим феноменальным Счастливцевым-Несчастливцевым, со всеми их родовыми чертами: лукавством и напускным цинизмом, но категорической неприемлемостью для себя любой другой судьбы, с маленькими, извинительными слабостями и громадной силой дарованиями, изо дня в день заставлявшими плакать и смеяться в унисон эстетически ну совершенно „неподготовленные“ залы. К этим золотым самородкам, невесть откуда берущимся, но ладно, споро и дружно строившим тот чудесный дворец, что посейчас именуется русским театром, к трагикам и комикам…

Виктор Авилов был вместе и трагиком и комиком. В небесном театре, роскошную и переполненную труппу которого он сегодня пополнил, для него найдется что предложить, ему будет что сыграть».

В словах Вислова нет преувеличения. Мы действительно восхищались его талантом, но не сумели воздать должного, недооценили, недолюбили. Как всегда, все это приходит уже потом, слишком поздно, вослед. Но тем, видимо, острее становится сама наша потребность дооценить и долюбить — чтобы узнали те, кому не посчастливилось видеть, чтобы поняли нечто самое главное те, кто знал Виктора Авилова только по его работам в кино — как правило, эксплуатировавшим его природные данные, за редким, очень редким исключением. Его лицо незабываемо. И таким же незабываемым должен стать тот Божий дар, которым он был наделен.

Наталья Кайдалова, многолетний завлит Театра на Юго-Западе, написала о Викторе Авилове удивительно точно и образно: «Словами трудно изъяснить, что именно приводило зрителей в состояние экстатического волнения: в Авилове не было „самодельного взрывного устройства“. Он — типичное „священное чудовище“ театра. Ему были присущи и стройность, и асимметрия, грациозные, кошачьи движения, изломы и пируэты, легкие и красивые падения и такие же легкие и красивые выходы из них — он воскрешал в памяти образы Серебряного века, эстетику изысканной клоунады. Каким-то чудом (кровью, нервами, интуицией) он преодолевал громадное расстояние, отделявшее его от роли, от исторического лица или эпохи, от „характеров“ и даже „типов“, преодолевал рывком весь громадный путь к роли, заключающийся в „знаниях“, „умениях“, „школе“, „философии“ и т. п. И Пьеро, и Арлекин в одном лице, он в совершенстве владел пластическим языком театра. И предлагал зрителю себя самого, как воплощенную душу этого театра. Он заставлял мечтать, видеть прекрасные сны и упиваться иллюзией.

При всем этом в нем, хрупком и никогда не выглядевшем сильным, „мужиком“, что так привлекает в актере, была несомненная мужественность. И неподдельные страстность и нежность. У него была отличная сценическая русская речь при низком голосе (в его хрипловатости не было грубости), беззащитная, виноватая улыбка, которая сразу отзывалась памятью о русских святых людях, а его интонации были такими,