вопросов своего времени, вести рискованный, щекочущий нервы спор о
насущном. Булгаковский Пилат давал богатый материал для грозных филиппик
по поводу трусости, приспособленчества, потворствования злу и неправде –
то звучит злободневно и до сих пор. (К слову: не посмеялся ли Булгаков
лукаво над будущими своими критиками: ведь Иешуа вовсе не произносил тех
слов, обличающих трусость, – они примыслены ничего не понявшими в его
учении Афранием и Левием Матвеем). Понятен пафос критика, взыскующего
возмездия. Но злоба дня остается лишь злобой. "Мудрость мира сего" не
способна оказалась подняться до уровня Христа. Его слово понимается на
уровне ином, на уровне веры.
Однако "не вера, но правда" привлекает критиков в истории Иешуа.
Знаменательно само противопоставление двух важнейших духовных начал, на
религиозном уровне не различаемых. Но на низших-то уровнях смысла
"евангельских" глав романа невозможно осознать, произведение остается
непонятым.
Разумеется, критиков и исследователей, стоящих на позициях
позитивистски-прагматических то и не должно смущать. Религиозного уровня
для них и нет вовсе. Показательно рассуждение И.Виноградова: для него
"булгаковский Иешуа – это на редкость точное прочтение этой легенды (т.е.
"легенды" о Христе. – М.Д.), ее смысла – прочтение, в чем-то гораздо
глубже и вернее, чем евангельское ее изложение" [13].
Да, с позиции обыденного сознания, по человеческим меркам –
неведение сообщает поведению Иешуа пафос героического бесстрашия,
романтического порыва к "правде", презрения к опасности. "Знание" же
Христом Своей судьбы как бы (по мысли критика) обесценивает Его подвиг
(какой-де тут подвиг, если хочешь – не хочешь, а чему суждено, то и
сбудется). Но высокий религиозный смысл совершившегося ускользает таким
образом от нашего понимания. Непостижимая тайна Божественного
самопожертвования - наивысший пример смирения, приятие земной смерти не
ради отвлеченной правды, но во спасение человечества – конечно, для
атеистического сознания то суть лишь пустые "религиозные фикции" [14], но
надо же признать хотя бы, что даже как чистая идея эти ценности гораздо
важнее и значительнее, нежели любой романтический порыв.
Легко просматривается истинная цель Воланда: десакрализация земного
пути Бога Сына – что и удается ему, судя по первым же отзывам критиков,
вполне. Но не просто заурядный обман критиков и читателей замыслил
Сатана, создавая роман об Иешуа – а ведь именно Воланд, отнюдь не Мастер,
является истинным автором литературного опуса об Иешуа и Пилате. Напрасно
Мастер самоупоенно изумляется, как точно "угадал" он давние события.
Подобные книги "не угадываются" – они вдохновляются извне. И если
Священное Писание – Боговдохновенно, то источник вдохновения романа об
Иешуа также просматривается без труда. Впрочем, основная часть
повествования и без всякого камуфляжа принадлежит именно Воланду, текст
Мастера становится лишь продолжением сатанинского измышления.
Повествование Сатаны включается Булгаковым в сложную мистическую систему
всего романа "Мастер и Маргарита". Собственно, название это затемняет
подлинный смысл произведения. Каждый из этих двух выполняет особую роль в
том действе, ради которого Воланд прибывает в Москву. Если взглянуть
непредвзято, то содержание романа, легко увидеть, составляет не история
Мастера, не литературные его злоключения, даже не взаимоотношения с
Маргаритой (все то вторично), но история одного из визитов Сатаны на
землю: с началом оного начинается и роман, концом его же и завершается.
Мастер представляется читателю лишь в 13 главе, Маргарита и того позднее
по мере возникновения потребности в них у Воланда. С какой же целью
посещает Воланд Москву? Чтобы дать здесь свой очередной "великий бал". Но
не просто же потанцевать замыслил Сатана.
Н.К.Гаврюшин, исследовавший "литургические мотивы" романа
Булгакова, доказательно обосновал важнейший вывод: "великий бал" и вся
подготовка к нему составляют не что иное, как сатанинскую антилитургию,
"черную мессу"[15].
Под пронзительный крик "Аллилуйя!" беснуются на том балу присные
Воланда. Все события "Мастера и Маргариты" стянуты к этому смысловому
центру произведения. Уже в начальной сцене – на Патриарших прудах –
начинается подготовка к "балу", своего рода "черная проскомидия". Гибель
Берлиоза оказывается вовсе не нелепо случайной, но включенной в
магический круг сатанинской мистерии: отрезанная голова его, украденная
затем из гроба, превращается в потир, из которого в завершение бала
"причащаются" преобразившийся Воланд и Маргарита (вот одно из проявлений
антилитургии – пресуществление крови в вино, таинство навыворот).
Бескровная жертва Божественной Литургии подменяется здесь жертвой
кровавой (убийство барона Майгеля).
На Литургии в храме читается Евангелие. Для "черной мессы" надобен
иной текст. Роман, созданный Мастером, становится не чем иным, как
"евангелием от Сатаны", искусно включенным в композиционную структуру
произведения об анти-литургии. Вот для чего была спасена рукопись
Мастера. Вот зачем оболган и искажен образ Спасителя. Мастер исполнил
предназначенное ему Сатаной.
Иная роль у Маргариты, возлюбленной Мастера: в силу неких особых
присущих ей магических свойств она становится источником той энергии,
которая оказывается необходимой всему бесовскому миру в определенный
момент его бытия, – ради чего и затевается тот "бал". Если смысл
Божественной Литургии – в евхаристическом единении со Христом, в
укреплении духовных сил человека,