она принимается растирать мне грудь мазью «Викс», я вся напрягаюсь от боли. Она набирает двумя пальцами мазь и втирает ее мне в грудь до тех пор, пока я едва не теряю сознание. И когда я уже готова закричать, она опускает в банку указательный палец и кладет немного мази мне в рот, приказывая проглотить ее. Меня закутывают в горячую фланель. Сверху накрывают тяжелыми одеялами и велят пропотеть, что я и делаю почти сразу же.

Позже меня рвет, и мать говорит:

— Почему же это надо делать прямо на постель? Неужели нельзя было свесить голову с кровати? Смотри, что ты натворила. Думаешь, мне больше нечем заняться, а только стирать белье с твоей рвотой?

Рвота стекает с подушки на простыню, серо-зеленая, с оранжевыми вкраплениями. Она похожа на сырое яйцо. Липкая, тягучая, не желающая оттираться. Я удивляюсь: как может что-то быть таким аккуратным на вид и одновременно таким противным?

Мать монотонно бубнит рядом. Она не говорит со мной. Она обращается к рвоте, но зовет ее моим именем: Клодия. Она тщательно отмывает ее и накрывает большое мокрое пятно колючим полотенцем. Я снова ложусь. Тряпки выпадают из оконной щели, и становится холодно. Я не осмеливаюсь позвать мать обратно и не хочу покидать теплую постель. Гнев матери унижает меня, ее слова словно пощечины, и я плачу. Но мне и в голову не приходит, что она сердится не на меня, а на болезнь. Я убеждена, что она презирает мою слабость, мою неспособность сопротивляться болезни. Скоро я перестану болеть, я буду сильнее. Но сейчас я плачу. Знаю, что только распускаю сопли, но не могу остановиться.

Входит сестра. У нее расстроенный вид. Она поет мне: «Когда темные сливы падают на сонные стены садов, кто-то обо мне вспоминает…». Я дремлю, а в голове мелькают мысли о сливах, садах и о «ком-то».

Но было ли это на самом деле так? Так болезненно, как мне вспоминается? Лишь отчасти. Та боль была, скорее, полезна и плодотворна. Любовь, густая и темная, как сироп «Алага», заполняла собой оконные трещины. Повсюду в доме я чувствовала ее запах, ее вкус — сладкий, немного отдающий плесенью, как ягоды гаультерии. Вместе с моим языком она прилипала к замерзшим стеклам. Она покрывала мою грудь вместе с мазью, а потом, когда фланель соскальзывала во сне, проникала мне в легкие с ледяным воздухом. И ночью, когда кашель становился сухим и невыносимым, в комнате раздавались тихие шаги, мягкая рука клала фланель обратно, снова укрывала меня одеялом и на мгновение опускалась на мой лоб. Потому, когда я вспоминаю осень, я думаю о тех руках, которые помогли мне выжить.

Мистер Генри тоже появился осенью. Наш жилец. Наш жилец. Эти слова срывались с губ и парили под потолком, придавая приятную таинственность его появлению. Мать с удовольствием обсуждала его скорый приход.

— Вы его знаете, — говорила она подругам. — Это Генри Вашингтон. Он живет у мисс Деллы Джонс с Тринадцатой улицы. Только теперь с ней, с этой чокнутой, нельзя иметь дело. Вот он и ищет новое место.

— Да? — Ее подруги не скрывали любопытства. — Я всегда думала, и долго он еще у нее проживет? Говорят, она совсем плоха стала. Не узнает ни его, ни всех других.

— Тот негр, за которого она вышла замуж, так и не вправил ей мозги.

— А вы слышали, что он говорил, когда ушел от нее?

— Нет. И что же?

— Он сбежал с той глупой Пегги из «Элирии». Вы ее знаете.

— Это одна из девочек Старушки Бесси?

— Она самая. И кто-то спросил его, почему он бросил такую добрую христианку, как Делла, ради этой ощипанной курицы. Ведь Делла всегда держала дом в порядке. А он побожился, что истинной причиной была ее фиалковая туалетная вода, которую он не мог больше выносить. Сказал, что женщина должна пахнуть женщиной. Сказал, что Делла была для него слишком чистая.

— Старый кобель. Ну и поганец.

— Что тут скажешь! Это разве причина?

— Да уж. Некоторые мужчины просто животные.

— Думаешь, поэтому у нее с головой такое?

— И поэтому тоже. Но знаете, в той семье у каждого свой сдвиг. Помните Хетти, она еще вечно ухмылялась? Она же всегда была с придурью. А тетя Джулия до сих пор еще бродит туда-сюда по Шестнадцатой улице и болтает сама с собой.

— И ее никуда не отправили?

— Нет. Полиция не стала ее забирать. Сказали, она никому не причиняет вреда.

— Она мне причиняет вред! Если хочешь напугаться до смерти и стать заикой, встань в пять тридцать утра, как я, например, и посмотри, как эта старая ведьма проплывает мимо окна в своей дурацкой шляпке. То еще удовольствие!

Они смеются.

Мы с Фридой моем кружки. Мы не понимаем того, о чем они говорят, но внимательно слушаем их голоса.

— Надеюсь, мои родные не позволят мне вот так болтаться, когда я состарюсь. Нехорошо это.

— Что же будет с Деллой? У нее есть родственники?

— Приезжает сестра из Северной Каролины присматривать за ней. Небось хочет прибрать к рукам ее дом.

— Да что ты! Хуже этого я ничего не слышала!

— На что поспорим? Генри Вашингтон сказал, что ее сестра не видела Деллу пятнадцать лет.

— Думаю, Генри мог бы жениться на ней.

— На той старухе?

— Генри уже не мальчик.

— Но и не старик.

— Он когда-нибудь был женат?

— Нет.

— Как же так? Ему кто-нибудь это отрезал?

— Он просто разборчивый.

— Он не разборчивый. Ты видишь тут хоть кого-нибудь, на ком можно жениться?

— Нет…

— Он благоразумный. Серьезный и тихий. Думаю, у него с этим все в порядке.

— Надеюсь. Сколько ты с него спросила?

— Пять долларов каждые полмесяца.

— Это тебе большое подспорье.

— Еще бы.

Их разговоры похожи на причудливый нежный танец: звук встречается со звуком, приседает, поворачивается и удаляется. Выплывает еще один звук, но его обгоняет другой: они кружатся и замирают. Иногда слова торжественно движутся по спирали; иногда они делают резкие скачки, и все это прерывается теплым колышущимся смехом — так бьется сердце, сделанное из желе. Нам с Фридой ясен каждый поворот, каждое па и приседание. Мы не понимаем и не можем понять значений всех их слов, потому что нам девять и десять лет. Мы лишь смотрим на их лица, руки, ноги и чувствуем правду в интонациях.

Мистер Генри приехал в субботу вечером, и мы сразу же почуяли его. Он пах восхитительно. Как деревья и лимоны, как крем-пудра, как масло для волос «Ню Найл» и хлопья «Сен-Сен».

Он охотно улыбался, показывая ровные мелкие зубы, разделенные щелкой посредине. Нас с Фридой ему не представили, нас просто показали. Вот здесь ванная, это шкаф для одежды, это мои дети, Фрида и Клодия, а вот это окно всегда должно быть закрыто.

Мы молча поглядывали на него, не ожидая, что он заговорит с нами. Он