небе.

– Знаешь что? Давай-ка отправимся с тобой в «Руидеру» и перекусим там.

– Там тоже воскресенье, дон Лотарио.

Внезапно их беседу прервал чей-то возглас:

– Восемь часов! Пора на покой!

Дон Лотарио и Плиний огляделись по сторонам, но никого не обнаружили, кроме ребятишек, которые, прекратив беготню, тоже с любопытством озирались вокруг.

Снова послышался чей-то веселый голос и смех:

– Эй, дон Лотарио, эй, Плиний! Призываю вас к объединению!

Из-за машины, стоявшей на автомобильной стоянке, показалась увенчанная беретом голова Браулио, который громко хохотал, что отнюдь не пристало философам. Двое ребятишек, увидев его, тоже рассмеялись. Плиний и дон Лотарио, заметив Браулио, одновременно показали в его сторону пальцами.

– Гляньте-ка? философ на стоянке машин! – воскликнул дон Лотарио.

– Не на стоянке, сеньор ветеринар, а на жалком ее подобии! – прокричал им Браулио, распрямляясь во весь свой громадный рост и простирая к небу длиннющие руки.

– Видишь, Мануэль, на нашего философа осень действует бодряще.

Все еще стоя за машиной, Браулио снова прокричал:

– Добро пожаловать ко мне в погребок распить в мирной, веселой компании кувшин доброго белого вина и отведать сыра в масле, того, который готовит Мигель Уертес. Сыр отменный! Вкусный-превкусный! Пальчики оближете! Ну как, принимаете приглашение?

– Принимаем! – откликнулся дон Лотарио, поднимая руки вверх в форме латинского V. – Пойдем, Мануэль. Белое вино и сыр в масле сразу развеют твою свадебную и воскресную хандру. Не говоря уже о прочем.

– Я все время размышлял, чего мне не хватает, – задумчиво произнес Браулио, когда друзья присоединились к нему, – а стоило увидеть вас, сразу понял: мне не терпелось поесть сыра в масле и выпить белого вина в компании двух таких вот дискредитированных блюстителей законности… Да, да, именно дискредитированных. Иначе вас не назовешь. Мне все известно, хотя я целыми днями копошусь у себя в житнице, вылавливая блох.

Плиний нахмурился, давая понять, что пресечет любые попытки коснуться этой темы.

– А вы тоже хороши, нечего сказать! – продолжал Браулио. – Гуляете тут и даже не вспомнили обо мне.

– На кладбище, куда упирается эта улица, есть персоны поважнее тебя, Браулио, – не скрывая досады, почти мстительно ответил ему Плиний.

– Куда им до меня, начальник! На кладбище, где гниют покойники, самая важная персона – могильщик., да и тот, разумеется, не чета мне… Мертвецы же, как только уходят в свой бессрочный отпуск, перестают быть персонами; они становятся воспоминанием… Так что я поважнее всех тех, кто покоится там, глядя в крышку гроба и сложив руки на груди.

– Ладно, Браулио, давай обещанный сыр и вино. Хватит кормить нас заупокойными речами. Тем более что Мануэль не расположен сегодня к мрачным беседам.

– Ну что ж, хватит так хватит… И без того яснее ясного, что это прописная истина. У нас, людей, всегда недовольный, мрачный вид, потому что мы от рождения знаем, едва, так сказать, оторвавшись от материнской пуповины, что окончим свои дни в могиле. Не знай мы этого заранее, мы выглядели бы гораздо веселее и не предавались грустным мыслям по ночам. Взгляните на животных: они безмятежны и резвы, потому что им невдомек, какой конец их ждет. А мы, люди, с самого раннего утра до поздней ночи, пока не уснем, даже в лучшие мгновения своей жизни – вы меня понимаете? – всегда думаем об одном и том же, пусть даже мимолетно. Не раз, глядя на цветущую, соблазнительную девушку, я вдруг представлял, как однажды, задушенная смертью, ее красота увянет, оставив после себя лишь легкое воспоминание.

– Интересно, что думают женщины по этому поводу?

– Откуда мне знать, Мануэль? Они сделаны совсем из другого теста.

Под навесом погребка стоял низенький стол с кувшином вина и четвертью золотисто-зеленого сыра, сквозь сверкающие поры которого сочилось масло.

– Ты подлый обманщик, Браулио!

– Это почему же, сеньор коновал?

– Ты сказал, что захотел выпить вина и поесть сыра, когда увидел нас, а стол-то уже накрыт.

– …Есть немного, дон Лотарио. Иногда меня слегка заносит, и я сам не знаю, что говорю. Но главное, мне не терпелось пообщаться с кем-нибудь и найти подходящих сотрапезников. А тут вдруг вижу, вы идете, да так кстати, лучше не придумаешь. Я быстренько выскочил на улицу, спрятался за машину и стал призывать вас к объединению.

– Хитрая ты бестия!

– А еще мне не терпелось сегодня почесать языком в свое удовольствие.

– Ясно. Но прежде чем ты дашь волю своему языку, давайте отдадим должное вину и сыру, при виде которого у меня текут слюнки.

– Ну что ж! За дело, дон Лотарио! И пусть наша болтовня и звон стаканов будут созвучны!

– Такое под стать лишь тому, кто здорово напьется.

– Прошу без намеков, дон Лотарио. Пьяница болтает всякий вздор, а мое красноречие звучит как музыка.

– Тот, кто говорит красивые слова, не подкрепляя их аргументами, уже не философ.

– Да будет вам известно, дон Лотарио, аргументы – это всего-навсего слова к музыке, которыми пользуется философ, чтобы не прослыть пустомелей.

Довольный Плиний, не склонный вмешиваться в беседу, поглядывал на друзей, улыбаясь краешками губ.

– Теперь ты понимаешь, Мануэль, как проводит день Браулио?

– Понимаю, понимаю.

– В душевных излияниях, досточтимые маэстро. Все мы испытываем в этом потребность. Но пока ядовитые умы копят в себе желчь, мы, избранные, достигаем умственных вершин. Итак, сеньоры, выпьем вина и закусим сыром.

Он поднял кувшин, обнес им справа налево всех по очереди, а затем, описав в воздухе круг, воскликнул, посмотрев на Плиний и дона Лотарио горящими глазами, в которых отражался отсвет заходящего солнца:

– Ваше здоровье!

Браулио взял нож и отрезал три ломтя сыра толщиной в большой палец. Сквозь дырочки сыра соблазнительно сочилось золотисто-зеленое масло, так и подбивая слизнуть его. Браулио вкушал сыр, закрыв от наслаждения глаза, ветеринар – полузакрыв, а Плиний – широко раскрыв, но со смыслом.

– Ну как? – спросил Браулио, по краям губ которого лоснился жир.

– Вы правы, преподобный сеньор Сократ, сыр отменный!

– Спасибо вам, досточтимый сеньор философ!

– Если бы детей вскармливали только оливковым маслом и молоком, – неожиданно изрек Браулио, – на свете не было бы столько дураков. Ничто так пагубно не действует на людей, как гаспачо,^[2] табак и нейлон.

Солнце цвета шелковистого кокона, низко склонясь, уже целовало верхушки крыш. А трое друзей все еще продолжали наслаждаться, вкушая сыр.

– Если вдуматься хорошенько, Мануэль, – заговорил Браулио, когда от него этого меньше всего ожидали, – то обе проблемы,