владелец дома все же произвел.

Асфальтированная дорога была подхвачена в том месте, где остановился его лимузин, впервые появившись в этих краях. Сноровистые рабочие, работая денно и нощно, протянули ее вдоль живой стены леса. Приблизительно в центре лесного массива, напротив того места, где в чаще леса виднелся призрачный дом, из русла дороги вытекала аккуратная дорожка и неприметным ручейком устремлялась в чащу.

Новый хозяин не захотел тревожить древние сосны — узкая асфальтовая лента нещадно петляла меж стволами, приводя, однако, прямо к крыльцу старого дома. По обеим ее сторонам тянулась вереница невысоких круглых светильников. Когда на лес спускалась ночь, светильники вспыхивали, и казалось, бежала сквозь кромешную тьму, мерцая сама по себе, волшебная дорога, заманивая припозднившегося странника в недра чащобы.

Забор новый хозяин ставить не стал, ограничившись узорной, литого кружева, калиткой. Решение было странным, потому что, сделав шаг в сторону от калитки, а потом еще один — обратно, можно было легко миновать ее и оказаться на тропинке, беспрепятственно следуя дальше. На калитке, однако, водружено было переговорное устройство, позволяющее гостям оповестить о своем прибытии.

Соседи недоумевали и, возможно, смеялись бы над странностями нового владельца, но черный лес, скрывающий теперь его в своих дебрях, по-прежнему был мрачен, недоступен, страшноват — смеяться никому не хотелось.

Разумеется, перемены коснулись и старого дома.

Собственно, это было совершенно естественно, потому что находиться там, ничего не меняя, было просто невозможно — а то и опасно для жизни.

Словом, еще некоторое время после того, как дорога была построена и калитка установлена, в глубине леса велись строительные работы: горели прожектора, суетились люди, работала техника.

Потом в дом бережно заносили коробки и ящики, зачехленные плотной материей, обернутые бумагой.

Но это, как выяснилось позже, были уже самые последние штрихи.

Скоро поток машин, тянувшихся к дому, иссяк, погасли дразнящие ночь прожектора, исчезли расторопные рабочие.

Зато каждый вечер, ближе к полуночи, бесшумно подкатывал внушительный лимузин, и странный пассажир покидал машину, скрываясь за причудливой чугунной вязью калитки. Некоторое время его невысокая сухопарая фигура была отчетливо видна в свете необычных фонарей. Но двигался он всегда быстро и скоро скрывался в зарослях. А через пару минут в глубине леса вспыхивали едва различимые туманные — в желтизну — огни: хозяин включал свет в доме.

Смельчаки, рискнувшие пару раз проникнуть во владения нового соседа, рассказывали после любопытствующей местной общественности, что внешне дом изменился мало, хотя, конечно, изрядно помолодел и выглядел теперь вполне стильно и респектабельно. Как старинные подмосковные дачи на картинах передвижников. Двери дома, само собой, были заперты, окна плотно зашторены, и разглядеть внутреннее убранство было никак не возможно. Хотя крайне интересно. Однако в доме, судя по антеннам и датчикам, имелась сложная охранная техника и хитрая сигнализация.

А спустя еще некоторое время тревога обуяла окрестных псов: они безошибочно учуяли появление в лесной глуши новых обитателей.

Чутье не обмануло собак.

Вездесущая охрана доложила хозяевам, что по Лесу свободно разгуливают два очень крупных черных пса неизвестной породы. Однако за пределы леса собаки не вышли ни разу.

И все успокоились.

Скоро в странном доме появился еще один обитатель — высокий, худой старик. Изредка его видели прогуливающимся вдоль пустынного берега реки.

Эта новость оказалась последней.

Более в странном доме не поселился никто.

Хозяин его демонстрировал упорное нежелание заводить какие-либо знакомства, подобным же образом вел себя второй обитатель, которого одни соседи считали престарелым отцом хозяина, а другие — старым сторожем, смотрителем и слугой.

Но как бы там ни было, на самом деле старый дом остался для окружающих почти таким же, как и прежде.

Недоступным, загадочным и немного пугающим.

ЮЛИЯ

«Юлия» звали ее теперь, красиво и протяжно. Ю-ю-лия.

А кое-кто, усердствуя в холопстве, называл даже Юлией Александровной.

Но все это было обращено наружу.

Для вывески.

Для фасада.

Для фасона.

На самом деле она как была когда-то, так и осталась ныне Юлькой. Девочкой с московской окраины, места унылого и злого.

Здесь тяжело работали по будням.

До одури пили по праздникам, а потом жестоко, остервенело били друг друга, жен, детей, родителей — словом, всех, кто в недобрый час попадался под руку.

Дочерью одинокой, немолодой фабричной работницы, затравленной своим унизительным положением матери-одиночки, вечным безденежьем и страхом за дочь.

Страх был не напрасен: Юлька росла красавицей, в самом полном, классическом понимании этого слова. В прошлом веке ее непременно называли бы «записной», а в те времена умели по-настоящему ценить женскую красоту и знали в ней толк. Хотя о длине ног тогдашних прелестниц взыскательная публика могла только догадываться.

Создавая Юльку, природа явно допустила ошибку или произошел какой-то генетический сбой. Иначе яркая и одновременно изысканная красота потомственной аристократки никак не могла достаться дочери простой, грубоватой женщины. Если, конечно, не предположить, что отец ребенка был потомком старинного дворянского рода. Но об отце Юлькином, хотя дочь не видела его ни разу, все было доподлинно известно.

Парень из далекой сибирской глубинки заехал в Москву после армии. Просто так, поглазеть на столицу, но на некоторое время задержался. Столица охотно пользовала в ту пору неприхотливую и нетребовательную рабочую силу, а потому искусно изображала гостеприимство. Иногородним щедро предоставлялись общежития.

Фабричный конвейер, однако, очень скоро стал нагонять на него смертельную скуку и даже тоску. Случайный, от скуки же, роман с тихой девчонкой, такой же лимитчицей, как и он, быстро обернулся ее внезапной беременностью. Этих двух обстоятельств оказалось более чем достаточно, чтобы несостоявшийся московский пролетарий стремительно отбыт на родные сибирские просторы и там затерялся навек.

Впрочем, безответная Юлькина мать никогда и не пыталась его разыскивать и несла бремя своего позора, не ропща и не мечтая о лучшей доле.

Жизнь ее протекала ровно и серо, расцвеченная редкими радостями, самой большой из которых было получение однокомнатной квартиры, куда она перебралась из общежития с трехлетней Юлькой.

Больших радостей в жизни не