Вячеслав (с отчаянием). Мама!
Валентина Васильевна. Ну, хорошо, хорошо! (Исчезает, прикрыв дверь).
Вячеслав продолжает сидеть все в той же позе. Затем, сидя на диване, начинает мерно раскачиваться взад-вперед, закрыв глаза и, постанывая, как при нестерпимой зубной боли. За стеной раздается телефонный звонок; Вячеслав не слышит его.
Валентина Васильевна (заглядывая в дверь, слегка раздраженно). Ты что, не слышишь? Почему я должна еще и к телефону бегать? Возьми трубку — тебе Юрий звонит! Из Парижа, между прочим! Вячеслав (проворно вскакивает, идет к телефону, поднимает трубку). Алло! Юрий (здесь и в дальнейшем его диалоге с Вячеславом голос его слышен глухо, издалека, с шорохами помех). Слава? Вячеслав? Вячеслав. Да! Да! Юра! Это я! (Оборачивается к матери, которая все еще стоит в дверях). Ма, может, дашь поговорить?
Валентина Васильевна молча исчезает, прикрыв дверь.
Вячеслав (в трубку). Юра! Деряба! Слушаю тебя! Юрий. Да не кричи, я тебя прекрасно слышу. Я получил твое письмо. Только что. Расстроился ужасно. Тебе что, действительно плохо? Вячеслав. Да, Деряба, хуже не бывает. Юрий. Понимаю: если дошло до психбольницы, значит, неважно дела. Но, Вяч, мы же говорили, когда прощались — помнишь? — тем, кто хочет что-то сделать в этом дерьмовом мире, кто хочет уберечь душу, надо много сил и мужества! А нам ведь с тобой еще надо кое-что успеть, старик! Вячеслав. Помню, Юра! Но я отступаю! Они меня достали. Они загнали меня в угол. Юрий. Кто «они»? Родители, что ли? Вячеслав. Да нет, не в них дело. Они-то стараются, как лучше. Все вместе. Юрий. Ты не можешь говорить яснее? Тебя кто-то слушает? Вячеслав. Нет-нет! То есть всё вместе. То есть, я с людьми расхожусь. Полное непонимание. Я всегда знал, что я помешанный. Ну и что? Я ж никому не мешал: не крал, не подличал. Почему они все нас так боятся? Просто панически! Раньше сумасшедшие были божьими людьми; их устами говорил Бог, а нынешние мясники делают из этих несчастных куски сырой глины… Они убили меня, Деряба. Они оставили мне тело с желаниями, с похотью, и убили душу. Я становлюсь хамом. Тупым, ленивым хамом. Сам себе противен. Я разлюбил людей. Юрий. Эка! Я так давно был о них невысокого мнения и чувствую себя при этом неплохо, ты знаешь! Миллионы хамов живут себе припеваючи, а ты, видите ли, не можешь! Что за чушь, Слава? Вячеслав. Видишь ли, моя душевная жизнь… Никаких благ я не отдам за нее — я царь, я властвую; плевать, что мое царство — иллюзия!.. Впрочем, ладно, зачем на тебя своих собак?.. Ты ж с таким разговором в трубу вылетишь! Юрий. Плевать, Париж заплатит — пусть тебя это не щекочет! Ты пишешь: «Моей душе тесно в теле — хочется выпустить ее на свободу». Как это понимать? Метафора? Вячеслав. Нет, Деряба, метафоры исчерпаны. Прямой текст. Надо кончать. Юрий. Не делай этого, я прошу! Ты знаешь, я ж твои письма привез сюда, показал тут ребятам из эмигрантского журнальчика. Произвели впечатление, их берут печатать, понял? Хотя, понимаю, их тут оценит дюжина человек, не больше, но я закажу перевести их на французский, средства у меня есть. Тогда посмотрим! Клянусь, я сделаю это, и я тебя заранее поздравляю с успехом! Вячеслав. Да мне как-то все равно уже. Юрий. Ловлю на слове! Когда ты увидишь это воочью — уверен, твое настроение на порядок поднимется! Вячеслав. Нет, Юра. Они убили меня. Убили волю, я не могу без нее. Мне нечего больше делать. Ты хорошо сделал, что позвонил. Не с кем поговорить. Я думал о тебе. Мать — не понимает, а ты — так далеко. Тут вопрос о моей… о моей посмертной воле. Юрий. Брось, Вяч, не забивай себе этим голову, я тебя прошу!.. Знаешь, давай-ка вот что: я пошлю тебе денег; ты возьмешь визу и прилетишь ко мне! Договорились? Побродим, посидим — тут такие кабаки! — наговоримся от пуза, и уверяю: все как рукой снимет! Здешняя атмосфера нашего с тобой брата хорошо лечит! Давай, Вяч? Нашу хандру надо снимать Парижем! Вячеслав. Нет, Юра. Моей тоской сейчас можно залить не только Париж — весь мир. Я всё сказал, всё написал. Нечего больше делать. Юрий. Я уверяю, у тебя просто кризис! Они еще будут! Вячеслав (устало). Мне скучно, Деряба, повторяться. Думал, ты поймешь. Юрий. Хорошо, молчу! Выскажись! Вячеслав. Я задыхаюсь, Юра. Я себя чужим чувствую и лишним. Писать не могу — не хватает усилий. Только правлю дневники, всё, что у меня осталось, и лью в них слезы. Я все там сказал. Юрий. Слава, это так серьезно? Вячеслав. Серьезней некуда. Хлопушку достал. Загнал японский маг и купил вот. Мать вот только жалко… Юрий. Слава, ты не сделаешь этого! Помнишь, как ты не мог меня даже ударить?.. Ты ж ничего еще не успел! Малодушничаешь? Вячеслав. Ты не прав — кое-что успел. Значит, большего не дано. А ты давай за нас обоих — один остаешься… Знаешь, я всё думаю: может, слишком вкусил от плода познания и наказан? Но ведь миллионы Адамов грызут сей плод, запивают сладеньким вином наслаждения — и хоть бы хны! Может, слишком рано откусил? Или слишком много?.. Прости, что несвязно… В общем, ухожу, Деряба, и прощаюсь. Здорово, что позвонил. Как чувствовал все равно! Юрий. Не смей! Слышишь? Успеешь! Еще тряхнем серым веществом, еще покажем, на что способны! Вячеслав. Брось ты эту бодрость — она мне как насмешка. Послушай лучше, что скажу. Дружбу нашу я ценил по высшему разряду. Не серчай за ссоры. Лучшее, что у меня было — это она. С женщинами вот не повезло — свою не нашел. Завышал планку. Не научился ценить маленькие радости. От этого, может, и погорел?.. Матушку любил. Но дневники ей доверить не могу, слышишь, Юра? Я бы хотел, чтоб они, все двадцать шесть тетрадей, попали к тебе. Не дай им сгинуть: боюсь за них. Половину матушка обязательно уничтожит; ей стыдно будет за меня: я ведь ни примерным сыном, ни примерным любовником никогда не был, а уж примерным гражданином — тем паче. Записку оставляю на твое имя. Юрий. Погоди! Знаешь что? Жди меня — сам приеду! Сейчас кладу трубку, мчусь в Бурже, достаю билет, что бы это мне ни стоило, и лечу! Я тебя прошу — как друга! Я ведь никогда ничего у тебя не просил! Один раз — можно? Вячеслав. Поздняк метаться, Юра! Всё. Поезда ушли, самолеты улетели. Я всё сказал. Прости меня! И прощай. (Резким движением кладет трубку).
Вячеслав продолжает сидеть все в той же позе. Затем, сидя на диване, начинает мерно раскачиваться взад-вперед, закрыв глаза и, постанывая, как при нестерпимой зубной боли. За стеной раздается телефонный звонок; Вячеслав не слышит его.
Валентина Васильевна (заглядывая в дверь, слегка раздраженно). Ты что, не слышишь? Почему я должна еще и к телефону бегать? Возьми трубку — тебе Юрий звонит! Из Парижа, между прочим! Вячеслав (проворно вскакивает, идет к телефону, поднимает трубку). Алло! Юрий (здесь и в дальнейшем его диалоге с Вячеславом голос его слышен глухо, издалека, с шорохами помех). Слава? Вячеслав? Вячеслав. Да! Да! Юра! Это я! (Оборачивается к матери, которая все еще стоит в дверях). Ма, может, дашь поговорить?
Валентина Васильевна молча исчезает, прикрыв дверь.
Вячеслав (в трубку). Юра! Деряба! Слушаю тебя! Юрий. Да не кричи, я тебя прекрасно слышу. Я получил твое письмо. Только что. Расстроился ужасно. Тебе что, действительно плохо? Вячеслав. Да, Деряба, хуже не бывает. Юрий. Понимаю: если дошло до психбольницы, значит, неважно дела. Но, Вяч, мы же говорили, когда прощались — помнишь? — тем, кто хочет что-то сделать в этом дерьмовом мире, кто хочет уберечь душу, надо много сил и мужества! А нам ведь с тобой еще надо кое-что успеть, старик! Вячеслав. Помню, Юра! Но я отступаю! Они меня достали. Они загнали меня в угол. Юрий. Кто «они»? Родители, что ли? Вячеслав. Да нет, не в них дело. Они-то стараются, как лучше. Все вместе. Юрий. Ты не можешь говорить яснее? Тебя кто-то слушает? Вячеслав. Нет-нет! То есть всё вместе. То есть, я с людьми расхожусь. Полное непонимание. Я всегда знал, что я помешанный. Ну и что? Я ж никому не мешал: не крал, не подличал. Почему они все нас так боятся? Просто панически! Раньше сумасшедшие были божьими людьми; их устами говорил Бог, а нынешние мясники делают из этих несчастных куски сырой глины… Они убили меня, Деряба. Они оставили мне тело с желаниями, с похотью, и убили душу. Я становлюсь хамом. Тупым, ленивым хамом. Сам себе противен. Я разлюбил людей. Юрий. Эка! Я так давно был о них невысокого мнения и чувствую себя при этом неплохо, ты знаешь! Миллионы хамов живут себе припеваючи, а ты, видите ли, не можешь! Что за чушь, Слава? Вячеслав. Видишь ли, моя душевная жизнь… Никаких благ я не отдам за нее — я царь, я властвую; плевать, что мое царство — иллюзия!.. Впрочем, ладно, зачем на тебя своих собак?.. Ты ж с таким разговором в трубу вылетишь! Юрий. Плевать, Париж заплатит — пусть тебя это не щекочет! Ты пишешь: «Моей душе тесно в теле — хочется выпустить ее на свободу». Как это понимать? Метафора? Вячеслав. Нет, Деряба, метафоры исчерпаны. Прямой текст. Надо кончать. Юрий. Не делай этого, я прошу! Ты знаешь, я ж твои письма привез сюда, показал тут ребятам из эмигрантского журнальчика. Произвели впечатление, их берут печатать, понял? Хотя, понимаю, их тут оценит дюжина человек, не больше, но я закажу перевести их на французский, средства у меня есть. Тогда посмотрим! Клянусь, я сделаю это, и я тебя заранее поздравляю с успехом! Вячеслав. Да мне как-то все равно уже. Юрий. Ловлю на слове! Когда ты увидишь это воочью — уверен, твое настроение на порядок поднимется! Вячеслав. Нет, Юра. Они убили меня. Убили волю, я не могу без нее. Мне нечего больше делать. Ты хорошо сделал, что позвонил. Не с кем поговорить. Я думал о тебе. Мать — не понимает, а ты — так далеко. Тут вопрос о моей… о моей посмертной воле. Юрий. Брось, Вяч, не забивай себе этим голову, я тебя прошу!.. Знаешь, давай-ка вот что: я пошлю тебе денег; ты возьмешь визу и прилетишь ко мне! Договорились? Побродим, посидим — тут такие кабаки! — наговоримся от пуза, и уверяю: все как рукой снимет! Здешняя атмосфера нашего с тобой брата хорошо лечит! Давай, Вяч? Нашу хандру надо снимать Парижем! Вячеслав. Нет, Юра. Моей тоской сейчас можно залить не только Париж — весь мир. Я всё сказал, всё написал. Нечего больше делать. Юрий. Я уверяю, у тебя просто кризис! Они еще будут! Вячеслав (устало). Мне скучно, Деряба, повторяться. Думал, ты поймешь. Юрий. Хорошо, молчу! Выскажись! Вячеслав. Я задыхаюсь, Юра. Я себя чужим чувствую и лишним. Писать не могу — не хватает усилий. Только правлю дневники, всё, что у меня осталось, и лью в них слезы. Я все там сказал. Юрий. Слава, это так серьезно? Вячеслав. Серьезней некуда. Хлопушку достал. Загнал японский маг и купил вот. Мать вот только жалко… Юрий. Слава, ты не сделаешь этого! Помнишь, как ты не мог меня даже ударить?.. Ты ж ничего еще не успел! Малодушничаешь? Вячеслав. Ты не прав — кое-что успел. Значит, большего не дано. А ты давай за нас обоих — один остаешься… Знаешь, я всё думаю: может, слишком вкусил от плода познания и наказан? Но ведь миллионы Адамов грызут сей плод, запивают сладеньким вином наслаждения — и хоть бы хны! Может, слишком рано откусил? Или слишком много?.. Прости, что несвязно… В общем, ухожу, Деряба, и прощаюсь. Здорово, что позвонил. Как чувствовал все равно! Юрий. Не смей! Слышишь? Успеешь! Еще тряхнем серым веществом, еще покажем, на что способны! Вячеслав. Брось ты эту бодрость — она мне как насмешка. Послушай лучше, что скажу. Дружбу нашу я ценил по высшему разряду. Не серчай за ссоры. Лучшее, что у меня было — это она. С женщинами вот не повезло — свою не нашел. Завышал планку. Не научился ценить маленькие радости. От этого, может, и погорел?.. Матушку любил. Но дневники ей доверить не могу, слышишь, Юра? Я бы хотел, чтоб они, все двадцать шесть тетрадей, попали к тебе. Не дай им сгинуть: боюсь за них. Половину матушка обязательно уничтожит; ей стыдно будет за меня: я ведь ни примерным сыном, ни примерным любовником никогда не был, а уж примерным гражданином — тем паче. Записку оставляю на твое имя. Юрий. Погоди! Знаешь что? Жди меня — сам приеду! Сейчас кладу трубку, мчусь в Бурже, достаю билет, что бы это мне ни стоило, и лечу! Я тебя прошу — как друга! Я ведь никогда ничего у тебя не просил! Один раз — можно? Вячеслав. Поздняк метаться, Юра! Всё. Поезда ушли, самолеты улетели. Я всё сказал. Прости меня! И прощай. (Резким движением кладет трубку).