которого расположился молодой Мазков, тогда еще Валек, и двое пахарей. Все трое были в просторных рубахах, с узорчатыми планками и воротниками. На Вальке красовался поверх рубашки модный клетчатый пиджак; светлый чуб торчал из волнистой залихватской кепки. Улыбаясь, троица глядела в объектив камеры, но как бы сквозь него. На капоте трактора блестела круглая эмблема с надписью МТС.

— Машинно-тракторная станция! — вспомнилось мне.

— Переверните фото, — сказал Мазков.

На обратной стороне карточки я прочел: «Митья Тракторенко Сарасвати. МТС».

— Охренеть! — вырвалось у меня. В смущении я глянул на хозяина.

Валентин Георгиевич улыбнулся.

— Ничего-ничего, зато искренне.

— Как это? Откуда?

Мазков вздохнул.

— На многое не рассчитывайте, Вадим. Я и сам не знаю. А о чем знаю — расскажу.

Я всматривался в лицо этого волевого человека, словно сошедшего со страниц советской военной повести, и не мог представить, что такие люди могут верить во что-то еще, кроме КПСС, и кому-то иному, нежели членам ее ЦК. На секунду у меня возникло ощущение грандиозной и хитро продуманной мистификации. Но зачем?

— Мои родители, сколько помню, всегда почитали Митю Тракторенко. Как бога, — спокойно начал Мазков. В отличие от Алевтины он говорил безбоязненно и не избегал настоящего имени Самого.

— Откуда пошла эта вера — не знаю. Но с Тракторенко всегда были связаны и горести, и радости, — вспоминал Валентин Георгиевич. — Мне исполнилось десять, когда утонул в пруду Сашка, младший брат. Мать рыдала, и я слышал, как она вопрошает Митю Тракторенко, за что такая беда. После начала молиться Христу. Или вот у сестры, Наденьки, перед самой войной двойня родилась, Колька с Петькой, племянники мои. Те еще говнюки выросли, предатели! — скривился ветеран. — Да не об этом, ладно. Тогда до света гуляли всей семьей, за столом тосты поднимали, Тракторенко благодарили за благо большое.

Он снова наполнил рюмки. У меня закралось подозрение: уже не армянский ли коньяк способствует долголетию и бодрости хозяина этого дома? Рассеянный свет падал из окна сквозь белую занавеску на его лицо, и я не дал бы сейчас Мазкову больше семидесяти лет.

— А в июне фашист напал, — продолжал Валентин Георгиевич. — Мы в полдень возле радио сидели, слушали объявление о начале Отечественной войны. Отец с матерью потом вышли во двор. Мать на землю опустилась. Причитала: «За что ж ты губишь нас, Митя!». Отец молчал. Смотрел на тучи и все знаки какие-то делал руками. После поднял мать и сказал: «Не убивайся, Зина. Одолеем фашиста. Тракторенко поможет». И ведь помог, — загадочно улыбнулся Мазков.

— А как же подвиг советского солдата и всего народа? — вежливо спросил я.

Валентин Георгиевич серьезно кивнул.

— Конечно. Не думайте, Вадим, что я со временем ренегатом стал. И подвиги были, куда ж без них. Точнее, подвигами все это потом назвали. А мы просто Родину и Отечество защищали, кто как мог. Я случай вам расскажу. Сейчас, только трубку возьму.

Он вытащил из деревянного полосатого ящичка на каминной полке длинную прямую трубку, кисет и спички. Через пару минут в воздух потянулись маленькие колечки. Я понял, чем пахло в комнате, когда мы только зашли. Табак был на редкость приятным.

— Приятель до сих пор присылает с Кубы. Мы же с кубинцами ох как дружили! — тряхнул кисетом Мазков. — Они в куреве толк знают. У нас такого не сыщешь. Хоть кубинцы не испаскудились, — он с блаженством выпустил из носа дымок.

— Ну так продолжу. В октябре сорок первого это было. Около Вязьмы. Тот самый Вяземский Котел. Мы с Андреем как-то от своих отстали. Заплутали малость по окрестностям. А тут немец на мотоциклетках показался. За нами поле открытое, ни былинки, спрятаться негде, а спереди, из рощицы, гадина прет. Прямо на нас. Все, думаю, конец! И тут в голове как щелкнуло что-то. Толкаю Андрюху в бок. Говорю: «Давай просить Митю Тракторенко защитить нас!». Товарищ мой, конечно, не понял. «Какого такого Тракторенко? Нас вот-вот из пулеметов срежут». Думал, что спятил я от страха. Объяснять было некогда. И терять нечего. Все равно крышка. Говорю: «Стой спокойно, и глаза закрой, что бы ни случилось, не смотри!». Схватил его под локоть. Сам тоже зажмурился и про себя шепчу как молитву: «Митя Тракторенко, помоги, спаси от смерти!». Вокруг моторы шумят, немцы залаяли, а я продолжаю свое твердить. Сколько так стояли — не знаю. Только слышу: мотоциклетки вдали смолкают. И тишина наступила мертвая. Я глаза открыл. И дышать боюсь. Андрея толкнул. Тот тоже осматривается. Живы, значит.

Валентин Георгиевич попыхивал трубкой, сосредоточенно глядя в камин.

Я молчал.

— А вот другой случай, — задумчиво произнес он. — Уже в сорок пятом. В конце апреля. Немец понимал: конец ему. Зверел окончательно. Хотя куда уж больше! Мы рвали рубежи на подступах к Берлину. Стали в город заходить. К тому времени я уже с погонами лейтенанта был, Андрей — младший лейтенант, значит. А мне снова отличиться захотелось. Не для горделивости, нет. Настроение пошло такое… победу рукой можно было схватить. В таких чувствах об осторожности забываешь. А беда забывчивых любит. В общем, хотел я взять языка какого-нибудь. Делов-то: на другую сторону улицы махнуть, в многоэтажку, где фашистский снайпер засел. Раз — два. Так я думал. Андрюха, конечно, со мной. Мы дали приказы своим прикрывать нас. Улицу хорошо прошли. Заскочили в дом. Стали по лестнице подниматься. Второй этаж, третий. И тут снизу и сверху стук-стук! Две гранаты нам под ноги. Засада то была, фрицы на снайпера, как на живца, хотели нас взять. Мы, как гранаты увидели, не сговариваясь, с Андрюхой во весь голос: «Митя Тракторенко, защити-спаси!» — Мазков обернулся ко мне, — и чтобы вы думали, Вадим? Не разорвались гранаты! Пшикнули — и все. И сразу снизу четверо и сверху пятеро на нас поперли. Фашисты, значит. Заорали, задергались. Мы с Андрюхой, бок о бок, их из автоматов. А они в ответ — ничего. Жмут на курки, и только осечки щелкают. Там мы их и положили всех. Отвел Митя Тракторенко смерть и в тот раз.

Валентин Георгиевич аккуратно поставил трубку на подлокотник кресла. Вздохнул.

— Расскажите о подписях на фотографиях, — попросил я. — Какое отношение имеет Тракторенко к ведическим верованиям?

— К ведическим? — поднял брови хозяин.

— Санскрит. Индуизм, — пояснил я. — Митья и Сарасвати.

— Понятия не имею, — пожал плечами Мазков, недоуменно поглядывая на меня. — Индуизмом никогда не увлекался. Хотя приятели в Индии есть. Мы же с индусами при Брежневе не разлей вода были. Хинди руси бхай бхай!

— Позвольте, Валентин Георгиевич, — опешил я, — а зачем вы это написали?

— Дело в