линзы.

   ...У Лиувилля аль-Джаззара было за душой несколько обезоруживающих приемов, с помощью которых он пробирался через толпу, когда по-настоящему спешил. В данном случае он всеми силами стремился успеть из литературного салона в Академию, на доклад по математике своего коллеги из Базеля. "Как ваша душевная болезнь, маркиз? Я имел в виду, ваше душевное здоровье?..", - быстро и участливо спросил он, склоняясь к маркизу де Брюо, который, подобно сиренам, при приближении к нему завораживал рассказами о своих экзотических болячках весь Париж и умел и любил приблизить собеседнику подробности своей тяжелой симптоматики. Лиувилль ободряюще коснулся рукава маркиза и скользнул в щелку между незнакомым ему провинциалом и блестящим - в дословном, а не переносном смысле - Гийомом д'Эклером. "О, Лиувилль, скажите мне как ученый ученому: как вам мой эксперимент? - повернулся к нему д'Эклер. - Я оставил жену на пару дней одну в нашем поместье на Луаре и, вернувшись, застал ее в объятьях садовника. Что и требовалось доказать. Причем, заметьте, Лиувилль: результат этого хорошо спланированного опыта был предсказан мной заранее!" "Как говорят немцы, ein Versuch ist kein Versuch^[1], - проговорил Лиувилль. - Советую вам повторять эксперимент до тех пор, пока статистика не подтвердит стабильность результата". О, не так-то легко было задержать Лиувилля аль-Джаззара в его стремлении пройти мимо! Однако в дверях литературного салона маркизы де Клюни шел жаркий спор между непримиримыми антагонистами: епископом Турнье, каноником Бижу и философами, отрицающими веру. Отчего они начали его, неизвестно, но сейчас они вошли в раж.

   - Христианство устарело, - презрительно бросал писатель Кордо, - мы вернемся к первоначалу, в лоно Природы, к естественному и должному состоянию.

   - Вы правы в одном: Церковь сейчас действительно переживает не лучшие времена, и мы хотим вернуть ее к нашим истокам, к священной простоте первых христиан, к аскетизму и отречению от мира, - сказал епископ.

   - Смотрите, как бы ваши истоки не оказались несколько замутнены, - саркастически отвечал ему Мари-Франсуа Талье, знаменитый философ и вольнодумец, - и как бы в этой мутной водице не плавал какой-нибудь крокодил!

   - Природа, к которой вы хотите вернуться, изначально осквернена первородным грехом, - перебил его каноник.

   - Выйдя из лона Церкви, вы придете к язычеству! - рубанул воздух епископ, случайно съездив локтем каноника по скуле.

   - А я не вижу ничего страшного и в слове "атеист", - поддел епископа Кордо.

   - Ни одна философская школа еще не предлагала ничего такого, что люди могли бы принять не только умом, но и сердцем, - встрял каноник, потирая скулу.

   - Ваши безобразные рассуждения о скоплениях вселенского разума есть не что иное, как суеверие, порожденное вашим невежеством! - продолжал епископ.

   - Зато Священное Писание - это, вероятно, обобщенное изложение всех передовых достижений в области науки!.. - подхватил Талье.

   - Лучше бы вы познавали не природу вещей, а свою собственную природу. Тогда у вас не будет повода для гордыни. Вы занимаетесь расчленением истины вместо того, чтобы познать ее целиком. Я советовал и буду советовать своим духовным чадам избегать светской науки как ядовитой змеи, - бесстрашно закончил епископ.

   - В таком случае между нами нет ничего общего, мсье. У нас просто нет точек соприкосновения, - издевательски поклонился Талье и хотел идти, однако взгляд его упал на Лиувилля. Тот намеревался пройти сквозь эту толпу и выйти с другой ее стороны, но Талье во всеуслышанье воскликнул, цепко хватая его за отворот рукава:

   - Дорогой Лиувилль, скажите, что бы вы предпочли: прогуляться вместе со мной в бордель или с его преосвященством - на праздник Тела Господня?

   Лиувилль сбился с шага.

   - С вами - на праздник Тела Господня, Талье, - ответил он, касаясь в задумчивости кончика носа, - ибо ваше присутствие способно превратить его в еще больший бордель, чем сам бордель.

   И Талье, и епископ взглянули на него с благодарностью.

   Епископ Турнье относился к Лиувиллю аль-Джаззару, как отец к сыну, хотя был едва ли намного старше него. Он имел привычку щедро осыпать его мелкими поручениями.

   - Мы должны возродить ежегодный обряд поклонения Деве Марии, по примеру наших ранних христиан, - сказал он, отводя Лиувилля в сторону. - Дорогой Лиувилль, я знаю, вы постоянно сидите в архивах, не будете ли вы так добры узнать для меня одну подробность? Где-то к северу от Парижа есть камень, возле которого в первые века христианства пастухам явилась Дева Мария. Это священное место было забыто, хотя его следовало бы чтить, и я намерен возвратиться в некотором роде к истокам и возобновить с этого года почитание святыни. Это поднимет дух моей паствы. Записи об этом, конечно, найдутся в архивах, ведь в каком-нибудь, боюсь сказать точнее, седьмом-восьмом веке этот культ еще теплился.

   Епископ явно проводил больше времени за игрой в буриме в салоне маркизы де Клюни, чем в стенах архива: в его представлении рукописи седьмого-восьмого веков, аккуратно разобранные, в изящных переплетах, теснились там в алфавитном порядке на полке как раз на уровне глаз.

   - Я сделаю все возможное, - пообещал Лиувилль.

   Стены Академии в то время облюбовали для себя новые скептики, как называл их Лиувилль, - гуманисты круга Талье и Кордо. Именно поэтому, когда внезапно отменился доклад о теории элементарных функций комплексного переменного, Лиувилль аль-Джаззар, не имея возможности покинуть зал, был вынужден выслушать лекцию об истинной природе человека. На кафедру всполз бледный гуманист как раз в том восторженном возрасте, когда человеку нет нужды щекотать пятки Фортуне, чтобы рассмешить ее, - она сама охотно улыбается ему навстречу. В этом возрасте аль-Джаззар заводил рискованные интриги, просиживал за игрой, учился разбираться в винах, а его руки - как правая, так и левая - побывали в таких местах, что он предпочел бы не распространяться об этом, чтобы не скомпрометировать очень многих теперешних уважаемых и почтенных матрон.

   - Рассвет - это важнейшее время суток, ибо злое начало - Солнце встречается с благим началом - Луной, и они производят росу - символ высшего очищения, - тусклым голосом сообщил гуманист. - Поэтому так важно омовение росой. Рассветная роса полезна для подлинного здоровья души, которое гораздо важнее телесного здоровья... Ива же - это символ одновременно и скорби, и добродетели. Добродетель - это то состояние, в котором должен пребывать человек, а скорбь - это скорбь по утраченному горнему миру. Познание материального мира предполагает овладение им,