девчонке козье. Наверно, движения — сразу-вдруг — и бодливый лоб.
Девушки с тонким лицом, прямым тонким носом тяготеют к козьей породе. Девушки курносенькие, круглолицые, с ласковым прищуром — к кошачьей. Эта была коза. Типичная. Отборная. Легконогая. Шелковошерстая…
— Привет, Олеся, — сказал Васька.
— Юстина, — поправила его коза. — А ты пана майора хлоп.
Вот так и схлопотал Васька по морде. Будь он болезненно самолюбив, этот удар мог бы считаться нокаутом. Но Васька устоял.
— Холуй, — поправил он козу. — У нас холоп — крестьянское звание. А кто при барине, тот холуй. — Васька выставил вперед забинтованную ногу.
— Гранатой? — спросила девчонка, вроде смягчаясь.
— Если б гранатой — было б ранение. А это — травма. Вчера на стекло наступил. — Хотел Васька эту Юстину приобнять по-товарищески, но она хватила его по зубам. А поскольку залезли они с разговорами в дверной проем, пришлось Ваське мимо нее деликатно протискиваться.
— Позволишь чего — укушу, — сказала она.
Васька ничего не позволил, только коснулся своей геройской грудью ее грудей, самых, можно сказать, сосков, твердых, как импортные плоды маслины. Потолкавшись в майорской комнате, Васька опять на улицу вышел.
— Как зовут-то, холуй? — спросила коза.
— Василий.
— Твоему пану рыбы надо?
— Правильно думаешь, — сказал Васька. — Пожарь. Мы только жареную берем.
Он пошел в роту. А что рота без солдат — даже палаток нет. Просто затоптанный участок рощи. Как ни ори старшина, как ни закапывай что-то в ямку — все равно мусорно. И никого не было — все ушли на прочесывание.
«Надо было и мне идти, — думал Васька. — Сделать вид, что не навоевался, и идти, хромая…»
Васька пошел к ротной кухне.
Повар нарезал мясо и вываливал его в котел.
— Скоро явятся. А я им суп гороховый — и первое и второе, — объяснил он Ваське. — Кондер. Полукаша. Не придуривал бы, не попал бы в холуи. Гулял бы сейчас по лесу вместе с товарищами. В лесу сейчас хорошо. Малина еще не осыпалась. Лесные травы, запахи…
— Говном там пахнет, — сказал Васька. — Бульбовцы весь лес опаскудили. — Конечно, нога у Васьки не так болела, как он это изображал. Если честно, она у него совсем не болела, лишь кровоточила.
Неподалеку, в теньке, два Петра чистили картошку. Они были известными на всю роту сачками. Ваську они сейчас презирали и выказывали свое презрение длинными плевками через плечо. Васька был их непосредственным командиром. А что это за командир, если он теперь в холуях? «Тьфу!»
— Гусь вкуснее курицы? — спросил Васька у повара.
— Ты что, никогда не ел?
— Курицу приходилось, а гуся… Не помню. Наверное, нет.
— А чего спрашиваешь?
— Сегодня в офицерской столовой гусь. Ты вот что, поджарь картошечки со свининой. Пусть эти уголовники побольше почистят. Ты их не жалей — лоботрясы. Мы с тобой этого гуся приговорим, а смершу я картошечки со свининой. Надо же и солдату когда-нибудь гуся попробовать.
Повар закатил глаза, зачмокал губами.
— Гуся жарят с яблоками или с гречневой кашей и шкварками. Сначала из гусиного сала шкварки нажаришь, перемешаешь их с кашей и в него вовнутрь зашьешь. А снаружи яблоки. Антоновку. Или капуста провансаль… На офицерской кухне, я думаю, так не умеют.
— Ух ты, — сказали Петры, они перестали картошку чистить. — А если и в офицерской со шкварками?
— А вы накручивайте, — сказал Васька. — Дробненькую бульбочку. И побольше. Гусь вам все равно не обломится.
— Чего можно ожидать от бывшего командира, — сказали Петры.
«Не сказали „холуя“», — отметил Васька.
Гусь был синий. С какой-то клейкой подливкой неопределенного бурого цвета и макаронами. Часть птицы, доставшаяся Васькиному майору, называлась «крыло». А у ротного повара на сковородке золотилась картошечка, скворчела свинина. — Это гусь? — спросил он. — И за него ты хочешь картошки жареной и супу-гороху? Оба Петра обмакнули в подливку пальцы и облизали. — Пионерлагерем пахнет, — сказали они. А Васька грустил. Ему представлялась девушка Юстина с грудью, плещущей счастьем в его высокий берег. С глазами вечерненебесными и обветренным ртом. Петры съели по макаронинке, взяли по второй и пришли к выводу, что макароны — есть макароны, их даже синим гусем испортить трудно. Повар, обглодав «крыло», заявил, что гусь свинье не товарищ. И Васька Егоров правильно к этой херне не прикоснулся, поскольку он категорически не холуй и не может себе позволить лакомство за счет своего майора, тем более что лакомство — «Тьфу! Брюква!» и что повара в офицерской столовой негодяи и педерасты.
В старостовой хате — майор у старосты поселился — в сенях сидел ожидающий майора народ. Старухи, парень-баптист с лицом чистым и нежным, как у девушки. И девушка — Васька даже споткнулся — красавица. В полосатой паневе, шелковой розовой блузке, сверкающе новой, и шелковых лентах. На ногах у нее были черные туфельки с ремешком на полувысоком каблучке. Васька смотрел на нее, а она не отворачивалась. Наконец Васька сказал: — Тиф. Девушка засмеялась. На щеках у нее вспыхнули ямочки. Черные брови дугой и ресницы длинные полетели Ваське в лицо. Васька ощутил на лице толкотню сотен мух. Почувствовал шевеление их во рту. Нестерпимо захотелось сплюнуть. Но этого он не мог. Мирное население восприняло бы плевок как обидный. Васька вскочил в комнату и долго плевался, высунувшись из окна. Напротив солнца, просвечиваясь сквозь реденькое холстинное платье-рубаху, стояла босая Юстина. — Что ты плюешься? Муха в рот залетела? — Тифозная, — сказал Васька. — Вчера в хате лежала в пятнах. Сыпь на теле… — Так красивая же, — ответила Юстина. — Янка. Она и панчохи надела на панталоны. Дура, думает, пан офицер ее уже сегодня в постель потащит. А может, потащит, что скажешь? — Не знаю. — Тифозная стояла перед Васькиными глазами — смертельно красивая. — Рыбу поджарила? — спросил он Юстину. — Поджарила. На столе. В печке высохнет. Васька снял крышку с глиняной миски. Запах жареной рыбы был не чета тому гусю. Васька съел плотвичку. Пальцы облизал. — Кто людей к майору прислал? — Староста. По приказу… А холуям нельзя выйти? Нельзя с девушкой погулять? Васька посмотрел в ее серые бесстрашные глаза. — Погодь, сейчас выйду. Он отнес котелки с жареной картошкой и гороховым супом хозяйке, снова споткнувшись о красоту чернобровой Янки. Хозяйка кивнула. Ни к Ваське, ни к майору у нее не было интереса. Ни к русским солдатам, ни к гудящим в кухне мухам. Васька окно открыл, выгнал мух полотенцем. Хозяйка даже головы не поворотила. На печке сидела кошка, черная с белой грудкой. И снова Васька пошел мимо красотки, отмечая,
Гусь был синий. С какой-то клейкой подливкой неопределенного бурого цвета и макаронами. Часть птицы, доставшаяся Васькиному майору, называлась «крыло». А у ротного повара на сковородке золотилась картошечка, скворчела свинина. — Это гусь? — спросил он. — И за него ты хочешь картошки жареной и супу-гороху? Оба Петра обмакнули в подливку пальцы и облизали. — Пионерлагерем пахнет, — сказали они. А Васька грустил. Ему представлялась девушка Юстина с грудью, плещущей счастьем в его высокий берег. С глазами вечерненебесными и обветренным ртом. Петры съели по макаронинке, взяли по второй и пришли к выводу, что макароны — есть макароны, их даже синим гусем испортить трудно. Повар, обглодав «крыло», заявил, что гусь свинье не товарищ. И Васька Егоров правильно к этой херне не прикоснулся, поскольку он категорически не холуй и не может себе позволить лакомство за счет своего майора, тем более что лакомство — «Тьфу! Брюква!» и что повара в офицерской столовой негодяи и педерасты.
В старостовой хате — майор у старосты поселился — в сенях сидел ожидающий майора народ. Старухи, парень-баптист с лицом чистым и нежным, как у девушки. И девушка — Васька даже споткнулся — красавица. В полосатой паневе, шелковой розовой блузке, сверкающе новой, и шелковых лентах. На ногах у нее были черные туфельки с ремешком на полувысоком каблучке. Васька смотрел на нее, а она не отворачивалась. Наконец Васька сказал: — Тиф. Девушка засмеялась. На щеках у нее вспыхнули ямочки. Черные брови дугой и ресницы длинные полетели Ваське в лицо. Васька ощутил на лице толкотню сотен мух. Почувствовал шевеление их во рту. Нестерпимо захотелось сплюнуть. Но этого он не мог. Мирное население восприняло бы плевок как обидный. Васька вскочил в комнату и долго плевался, высунувшись из окна. Напротив солнца, просвечиваясь сквозь реденькое холстинное платье-рубаху, стояла босая Юстина. — Что ты плюешься? Муха в рот залетела? — Тифозная, — сказал Васька. — Вчера в хате лежала в пятнах. Сыпь на теле… — Так красивая же, — ответила Юстина. — Янка. Она и панчохи надела на панталоны. Дура, думает, пан офицер ее уже сегодня в постель потащит. А может, потащит, что скажешь? — Не знаю. — Тифозная стояла перед Васькиными глазами — смертельно красивая. — Рыбу поджарила? — спросил он Юстину. — Поджарила. На столе. В печке высохнет. Васька снял крышку с глиняной миски. Запах жареной рыбы был не чета тому гусю. Васька съел плотвичку. Пальцы облизал. — Кто людей к майору прислал? — Староста. По приказу… А холуям нельзя выйти? Нельзя с девушкой погулять? Васька посмотрел в ее серые бесстрашные глаза. — Погодь, сейчас выйду. Он отнес котелки с жареной картошкой и гороховым супом хозяйке, снова споткнувшись о красоту чернобровой Янки. Хозяйка кивнула. Ни к Ваське, ни к майору у нее не было интереса. Ни к русским солдатам, ни к гудящим в кухне мухам. Васька окно открыл, выгнал мух полотенцем. Хозяйка даже головы не поворотила. На печке сидела кошка, черная с белой грудкой. И снова Васька пошел мимо красотки, отмечая,