путь — один к проезжей части, к ментовке, другой к общежитию.

— Не дури, фраер, — предложил поджарый сухой зонарь, помахивая длинной отверткой в густо-синей клешне, — Брось телку и вали. Юра велел тачку оставить твою даже.

— Тебе сказали, э!! — подал голос второй, молодой, спортивный здоровяк. Тому не терпелось изувечить кого-нибудь, и он понемногу надвигался, поводя широкими плечами, разминая белые пухлые кулаки.

Аннушка перевела дыхание после долгого бега, наконец-то справившись со своей вздымающейся грудью, и заверещала на всю улицу звонким срывающимся голосом:

— Помоги-и-ите!!! Люю-ю-ди!!

В РОВД воплей, конечно, не слышали. Да и к чему им? В общаге мелькнуло за темной шторкой напуганное вахтершино старушачье лицо и исчезло, прячась. На первом этаже у кого-то зажегся свет. Улица оставалась пустынна. Последний трамвай ушел в парк с полчаса назад.

Большой парень с хакающим выдохом хряпнул Сергея в печень, вышибив из него воздух, разом отбросив на тротуар в сидячее положение. Вставать уже не хотелось. Сережа закрыл голову руками, начинающий боксер-супертяж обозначил свинг на добивание ему в висок, но, по счастью, промазал.

Сухой сиделец тащил за трещащий ворот кофты Аннушку к машине. Она вяло упиралась едущими ногами, бормотала уже нелепые просьбы, орать боялась, скосив глаза на отверточное жало у своей щеки.

— Ты чо это? Маленьких обижаешь. Сюда иди, жирный…

Сергей увидел усатое улыбающееся лицо Димона. Он, видимо, выскочил из своей комнатки на первом этаже в общаге, не успев толком одеться — напялил только вельветовые штаны, даже ботинки не надел, босой. Под фонарем у него радостно алела загорелая рыжеволосая грудь, сделанная будто из скрученных веревок, и над сердцем наколотый синий самолетик бросал вниз маленький парашют.

Боксер ринулся в атаку, пытался достать Димона «двойкой», но во время исполнения был сбит наземь подсечкой, покатился через голову на газон, где получил при попытке подняться удар коленом в хрустнувший нос, и затих, ткнувшись смятым лицом в пыльную траву.

Сиделец с силой швырнул Анну в сторону, отвертку уронил, вытащил из-за пояса тупорылый пистолет и без размышлений, привычно дослав патрон, начал палить.

Сергею казалось, что это не с ним. Это теплый вечер в июне. Ему двадцать три года. У него небольшой бизнес, почти готовый диплом, красивая очередная девушка и много лет впереди. Надо ведь жить. Надо зарабатывать, есть шашлыки, любить баб, дышать надо…

Бах!! Первая пуля обдала его теплой волной, промчавшись между его головой и Димоном, который, пригнувшись, не теряя времени на разговоры, зигзагом уже мчался к стрелявшему.

Бах! Вторая свинцовая виноградина шлепнула в бордюр и бетонные крошки стеганули Сережу по бровям до крови.

Третьего выстрела не было. Димон в подкате сшиб сутулого сидельца и сломал ему заученным движением коротко треснувшую шею.

Полуночных соловьев напугала стрельба. Они заткнулись. Тихонько мычал на газоне боксер, ныла, ковыряя разбитые коленки Анна, Димон сидел на корточках рядом с обмякшим убитым человеком и хлопал себя по карманам.

— Серега, у тебя сигареты с собой? А то я свои забыл. Курить охота…

Через проспект заскрипела дверь РОВД, показались оттуда два бойца, нахлобучивающие на себя шлемы.

— Эй, чего там у вас? — орал третий из-за полуоткрытой железной двери, — Ну-ка, бросай оружие. У меня СОБРы тут, с автоматами. Кому говорю?!..

Сергей молча собрался, отмахнулся от вопросов жены: — Куда ты?! Чего молчишь-то? Ненормальный. Достал уже, сил нет…, — пошел на улицу.

Одубело опять за ночь. Каждый день хочется надеяться — ну все, кончилась зима. Вот-вот польет с крыш, выпрыгнет забытое солнце, даст хоть крошечную надежду на счастье. Ничего подобного. Света на небе нет уже целую вечность.

Сергей встал за спиной бича, прикурил две сигареты, легонько постучал его по плечу, протянул одну, исходящую легким вертикальным дымом.

— А я твою крутку подобрал, — обнимая сигарку треснутыми, больными губами, сказал Димон, не выпуская из черных чугунных кистей пакеты с помоечным хламом. — Заметила она, наверное… Вчера ее видел, в магазин шла. Вы не сердитесь, я сегодня переберусь к вокзалу. И потом дальше двину, на юг. Я ведь чего заехал-то… Маманину могилку навещал в Нерехте. Померла на второй вот ходке, маленько не успел откинуться. А сюда ноги сами принесли. Я ведь не искал вас, слово даю…

Молчали, глотали дым. У Димона текли красные, слипшиеся коростами глаза.

— Какая она стала, Серый? Не разглядел вчера. Волосы-то, волосы прежние, не обстригла? Прости, прости друг. Это я так. Исчезну сегодня. Не потревожу.

Сергей дернул кадыком, проглотил комок боли, схватил Димона за руки, разжимал ему кисти, чтобы упали в ледяную колею гремящие пакеты, держал его под локоть, аккуратно, чтоб тому не было больно изувеченным ногам, вел, упирающегося, не понимающего, к себе домой, не слушал возражений, недоумения, шептал ему в красное ухо свои вымученные, много раз репетированные в голове слова:

— Ты не понимаешь, Димка. Эта жизнь — твоя. Я ее для тебя и берег. Возвращаю чужое …

До весны слишком далеко. И в помине нет солнца, ему запрещено баловать людей глупой надеждой. Воздух стылый, влажный, нездоровый. Есть только маленький намек, что существует счастье — робкая, еле слышная птичья песня. Другое дело, что птица не отвечает — счастье-то, — оно уже прошло, или еще будет?..