глажу, ещё раз, а потом слегка щёлкаю по мочке уха — я иногда так шутил с ней, она всегда делала вид, что злилась, но на самом деле обожала, когда я так делал. Иришка замирает. Неужели что-то чувствует?

— Не плачь, Ириш, — шепчу я. — Всё будет хорошо.

Она приподнимает голову, вертит ею во все стороны, пытаясь понять, кто с ней говорит, и говорит ли вообще — я вижу её мысли, а затем смотрит на моё бледное мёртвое лицо.

— Не смотри туда, Ириш, это уже не я, — продолжаю я, и она послушна отводит глаза от моего тела, оборачивается и устремляет взгляд прямо сквозь меня, или на меня, будто, и правда, может что-то видеть.

— Я же обещал, что никогда тебя не оставлю. Помнишь, я рассказывал тебе про домовых, хранителей дома? Считай, что я теперь он и есть. Я не умер, я стал другим, чтобы защищать тебя, Петю, малявку-Жендоса… Да и всех остальных тоже.

Иришка прекращает плакать окончательно.

— Ты мне доверяешь? — спрашиваю я, положив «руку» ей на голову.

Я не рассчитываю на ответ, но я его получаю.

— Да, — отвечает Иришка, слизывая последнюю слезу, и кивает, заставляя окружавших её взрослых, не понимающих, что происходит, нервничать ещё больше.

Ну всё, теперь меня ни ангелы, ни черти к себе не утащат, пошлю их всех куда подальше! Я буду помогать, присматривать, защищать, жечь без жалости обнаглевших тварей! Я чувствую проходящие сквозь меня потоки силы, знаю, что эта сила теперь моя, что я теперь и есть сила!

Я буду хранителем Цитадели.

Я наклоняюсь и целую Иришку в лоб ватными губами.

— Ничего не бойся. Теперь у вас есть домовой.

Иришка не понимает моих слов, но чувствует, воспринимает суть того, что я говорю. А мне больше и не надо.