Саш, я его з-звал?

- Звал.

- А п-почему такое его нет?.. Хо-хо-хо! Н-не понимаю!

Смеркалось. Сумерками хмель забирал сильнее, и все, хором, путаясь и мешая друг другу, запели "Ноя".

...Зело обрадовался Ной,

С детьми, кухаркой и женой

Лозу на славу он развел

И винный погреб свой завел,

Чтоб в нем хранить, хранить вино,

Дабы созрело бы оно...

Синяя муть за окном билась о стекло сухим и твердым, как песок, снегом. Огня не зажигали, пели в темноте. За стеной плескалась в шайке вода и сморщенный, старушечий голос скрипел:

- Батюшки вы мои, грех-то какой, под праздник, под праздник господний...

А в ответ спутанным нестройным ревом неслось:

...Зане в воде погребены

Все беззакония сыны...

Когда засветили лампу, Серега, под шумок тянувший во время пения чашку за чашкой, уже не держался на ногах. Он свалился на пол и бормотал, бессильно, клейко мигая.

- Ой, мутит, ой, братцы, мутит...

Наконец пришел Лешка, вынул из под шубы цитру, бережно положил ее на кровать, здоровался. Степан Петрович, невнимательно сунувший ему руку, изливался перед Касаткиным:

- Бумажку присылают: усилить общественную работу. Пс!.. Это за шестнадцать-то с полтиной в месяц? Не обязан. Не желаю!.. Уйду я отсюда, ей богу уйду... Выстрою себе дом.

Лешка налил чашку, выпил и, будто нечаянно вспомнив, равнодушно сказал, трогая пальцем струну:

- Касаткин, а Настя ваша в бане угорела. Бабы говорили. Водой, говорят, отливают.

Касаткину все равно... Он только волосы пригладил рукою:

- Ничего, отживеет.

Но Степан Петрович заволновался. Вскочил было... да вспомнил: "лается мать, замуж не возьмет никакой", - и счас:

- Саша, сходи домой, будь другом... Сходи, узнай, как там...

- Ну ее, - ответил Саша, - не пойду.

Сказал, а у самого зашлось вдруг сердце: водой отливают. И, спотыкаясь, позабыв про шапку, на ходу отыскивая кулаком рукав пиджака, - за дверь. Колька ринулся за ним:

- Шапку, шапку, - кричал он, - хо-хо-хо, шапку позабыл. Хо-хо-хо!

Спал, прерывисто дышал Серега. От раскрытого бидона шел густой противный дух. Лешка, не найдя вилки, захватил двумя пальцами скользкий картофельный ломтик, и спокойно сказал:

- Что ж, пойду и я.

Степан Петрович ничего ему не ответил; цепенеющими глазами он уставился в окно, хитро подмигивая тьме: он-то зна-ет!.. Угар ему на руку, - когда угорит кто - первым делом на мороз его нужно... И представляя себе, как будет он гулять с Настей, не давая ей заснуть (при угаре, первое дело, спать нельзя), Пенкин не спеша, аккуратно переобулся, натянул шинель и положил перед собою часы: еще минут пять, ну шесть. Не больше...

Морщась от отвращения, одинаковыми, размеренными глотками тянул он последнюю, с мутью подонной, чашку... И вдруг взвизгнула дверь в сенях. Снега с валенок не обив, вошел Колька, остановился, тупо улыбаясь.

- Ну?!

- Finis... - криво, углом поползли тупые, детские губы, - до смерти... Преставилась, брат, Настюха.

10. Четыре воянгелья

Рыжей и жесткой, как медная проволока, щетиной обросли щеки, борода: не только бритву, но и ножик столовый, тупой и безвредный, но и отверточки махонькие, часовые, спрятал куда-то Колька.

Далеко - туда, в густые заросли перепутанных мыслей, уже ушло все: холодная, пустая церковь, тесовый мелкий гроб, приторная сизь ладана и - сквозь бесформенное отчаяние - веревка на костыле, перепуганное Колькино лицо... Уже можно было, чуть-чуть улыбаясь, позвать:

- Сонный глаз! - и конфузясь, невольно вспоминая про веревку, сказать:

- Чего уж... Давай сюда бритву.

Испугом мгновенно налилось Колькино лицо. Еще больше сконфузился Степан Петрович:

- Не бойся, дурак, - мягко сказал он, пряча глаза, - не бойся, где уж нам... Где мне, дурак, повеситься... И без Настюхи проживем, да...

Не удерживаясь на выпуклых, стеклянных глазах, покатилась по проволоке рыжей серебрянная капля... И успокоился, сел бриться. Тщательно вымыл кисточку, бумажку с кусочками грязной пены выбросил в клозет.

Вечер пришел своевременно и, как обычно, как всегда - этакие забавные мертвецы - тыкали пальцами в клавиши, и, нарочно перевирая слова, пели под тягучий Фисин хрип, мертвыми, тихими тенорами:

...шестокрылай Серафим,

пять ран у Христа,

чатыри воянгелья...

А за окном, тесно приникнув к стеклу, слушал Фису внимательный медный закат и бросал на белое зеркало печи теплые розовые отсветы.