принять я всё равно не могла. И тот же ужас я увидела в глазах Луизы. Она резко опустила руку, потом нахмурилась, словно пыталась скрыть свой неоправданный страх, кивнула, громко хмыкнув, и пробежала мимо нас, почти спотыкаясь и влетела в подъезд.

— Я же говорю, — соседка ядовито улыбнулась, ко всему теперь она могла говорить в полный голос, — она сумасшедшая.

Я не знала соглашаться или нет. Мне лишь хотелось узнать причину ужаса, который я увидела в глазах девушки. Что так напугало её? Я перевела взгляд на соседку и спросила:

— Она словно испугалась меня.

— Ага, — женщина кивнула, — она всех боится.

— Но тебя вроде нет, — заметила я, ведь Луиза поздоровалась с ней первой, и соседка, пожав плечами, заговорила:

— Не только меня, она и к тебе потом привыкнет, но дружбу водить с ней всё равно не получится. Мне вообще порой кажется, что она превозмогает над собой каждый раз, когда заговаривает с кем-нибудь из нас, а иногда мне кажется, что она вообще забывает про наше существование — проходит мимо, не проронив ни слова, даже взглядом не удосужив, словно она и не видит нас, словно мы от неё за матовым стеклом.

"За матовым стеклом" — повторила я в голове.

В тот день Луизу я больше не видела, она не выходила из своей квартиры, но ближе к ночи я услышала доносившуюся от неё музыку. Она играла достаточно громко, чтобы её было несложно услышать через стену, но при этом эта музыка никому не мешала.

2 глава

Мне было интересно знать, живёт ли Луиза одна или с кем-то. Я склонялась к первому варианту, так как больше никого из 15-й квартиры не видела. Я и её видела крайне редко, и каждый раз она делала вид, словно не замечает меня. Молча, отступив сторону, она позволяла мне спускаться с детьми по лестнице первой, при этом она разглядывала пол с таким увлечением, словно никогда до этого его не видела. Я понимала, что скорее всего она боится меня как человека незнакомого и не спешила навязать своё общество, пусть всё внутри меня требовало испечь Шарлотку и прийти к ней в гости. Особенно привлекало меня то, что слушала она песни исключительно на английском языке. Я точно знала, что этот язык она не знала. Однажды я всё же решила попробовать заговорить с ней — до этого я даже не здоровалась с ней, мы всегда встречались на лестничной площадке молча. И заговорила я на английском: "Hallo, I'm Mary. And you? Are you Luisa?". Я даже не пыталась улыбаться, зная, что моя улыбка ничего не изменит. Я скорее обратилась к ней как к дикому зверьку — тихо, немного наклонившись, надеясь, что она всё же ответит хоть что-то. И она одарила меня светлой улыбкой, яркой и милой. Я даже представить себе не могла, что Луиза может так улыбаться, и от радости я невольно улыбнулась сама. Но стоило только моим губах двинуться, как она, словно смутившись, вырвалась вперёд и сбежала вниз по лестнице. Я услышала, как захлопнулась дверь в подъезд. Конечно, я понимала, что Луиза не откроется мне быстро и безропотно, и я была рада увидеть её искренний интерес. Улыбка Луизы подняла мне настроение, и я весь день чувствовала себя воодушевлённой. Мои дети были слишком маленькими, чтобы заметить во мне эту перемену, а вечером за ужином мой муж, конечно же, не смог удержаться от непрошенного комментария:

— Ты сегодня сияешь словно северная звезда, — говорил он, разрезая котлету.

— Ты же знаешь про нашу соседку, — начала было я, но муж перебил меня:

— Да кто ж про неё не знает! Весь дом обсуждает эту сумасшедшую. Будь аккуратнее, Мэри, иначе сумасшедшей буду считать и тебя.

Я перестала улыбаться, так как настроение моё было испорчено. Отвечать что-либо мужу мне не хотелось. Меня оскорбило то, что он назвал Луизу сумасшедшей, но я такой её не считала. Мне она казалась одиноким, несчастным ребёнком, и мне очень хотелось понять её особенность в то время, когда все считали её умственно отсталой. Я не надеялась на то, что муж поймёт меня. Он никогда не был способен проявить хотя бы каплю уважения к моим чувствам или немного эмпатии к окружающим его людям. Луиза для него была местным сумасшедшим, которого все обсуждали. Таким же безразличным он был и ко мне, но я всегда закрывала на это глаза. Наш брак был построен без любви и держался только на детях. Будь у меня выбор, я бы никогда не вышла замуж за такого человека. Он был жесток, холоден и, я догадывалась, искал чувственности на стороне.

— Я знаю, что ты думаешь, милая, — заговорил он вновь, — тебе её жаль, я знаю, как ты сердобольна. Отвратительная черта, тебе стоит выкорчевать её из себя.

— Я поняла тебя, — проговорила я лишь бы не оставлять его без ответа и продолжила ужин.

Понятное дело, что слова моего мужа не произвели на меня никакого эффекта. Луиза продолжала интересовать меня как личность, и, когда мы вышли с детьми гулять на следующий день, я невольно замерла, разглядывая её. Она стояла внизу, у почтовых ящиков, держала в руках мятый жёлтый конверт, на котором было наклеено множество марок. Со стороны казалось, словно она готова в любой момент прижать письмо к груди, да с такой силой, что оно провалится внутрь. Она не шевелилась, я даже не видела её лица, но излучала столько эмоций — я представила, как должно быть стучит её сердце и какой напряжение в пальцах.

Сегодня, несмотря на то, что лето ещё не закончилось, и воздух ещё был раскалён беспощадным солнцем, она всё равно была тепло одета. Казалось, словно по утрам она одевалась, отталкиваясь исключительно от своих предпочтений, а не от погоды. На ней была аккуратная соломенная шляпа, на которой была завязана кружевная лента.

Под подбородком скрывался крупный бант. Сверху на ней был вязанный кардиган, под ним — бежевая плотная рубашка. Она была заправлена в коричневые прямые брюки, из-под которых выглядывали чёрные ботинки. Одета сегодня она была безвкусно, и любая из соседок обязательно бы это заметила и осудила, но я находила в этом лишь её особенный шарм. Она отличалась от большинства и не была обязана быть копией других женщин. Но мне казалось, это понимают только я и Луиза. И я, совсем забыв, что могу напугать её, перевесившись через перила, чтобы мой голос достиг первого этажа (мы жили на втором), произнесла:

— Луиза, сегодня ты выглядишь просто потрясающе!

Она дёрнулась от испуга и подняла на меня глаза, но показалось, что теперь она относится ко мне с меньшей настороженностью. Она заглянула мне в глаза и только в этот момент поняла, что говорю я это с абсолютной искренностью. И это подействовало на неё так, если бы я вытащила её на мороз нагой и облила ледяной водой. Мне показалось, что она даже забыла про письмо в своих руках. Её глаза распахнулись, она словно перестала дышать, а