темный старушечий платок с белыми горошинами был повязан на голове кикой, как носят старухи-кержанки. Невестки и Нюша в ситцевых сарафанах, таких же рубахах и передниках, были одеты, как сестры; строгая Татьяна Власьевна не хотела никого обижать, показывая костюмом, что для нея все равны. Только бабьи повязки невесток выделяли их положение в семье; непокрытая голова Нюши с черной длинной косой говорила о ея непокрытой девичьей вольной волюшке.   Обеденный стол был накрыт синей пестрядевой скатертью; все ели из одной чашки деревянными ложками. Ден был постный, и стряпка Маланья, кривая старая девка в кубовом синем сарафане, подала на стол только постныя щи с поземиной да гречневую кашу с конопляным маслом. Больше ничего не полагалось, а Татьяна Власьевна для постнаго дня даже к поземине не прикоснулась, потому что это все-таки рыба, хотя и сушеная. Маланья была свой человек в доме, потому что жила в нем четвертый десяток; такая прислуга встречается в хороших раскольничьих семьях, где вообще к прислуге относятся особенно гуманно, хотя по внешнему виду и строго.   Сегодня Гордей Евстратыч был особенно в духе, потому что Михалка привез ему из Полдневской один старый долг, который он уже считал пропащим. Несколько раз он начинал подшучивать над младшей невесткой Дуней, которая всего еще полгода была замужем; красивая, свежая, с русым волосом и ленивыми карими глазами, она только рдела и стыдливо опускала лицо. Красавец Архип, муж Дуни, любовался этим смущением своей молодайки и, встряхивая своими черными, подстриженными в скобу волосами, смеялся довольной улыбкой.   -- Будет вам лясы-то точить, -- строго заметила Татьяна Власьевна, останавливая эту сцену.-- Ведь за столом сидим, Гордей Евстратыч. Тебе бы других удержать от лишняго слова, а ты сам первый затейщик...   -- Ну, не буду, мамынька,-- оправдывался Гордей Евстратыч, разглаживая свою бороду.-- Пошутил и кончено...   -- Уж бабушка всегда у нас такая...-- прибавила Нюша.   -- Какая такая?-- сердито заговорила Татьяна Власьевна.-- Ну, говори, верченая?..   -- Да такая... слова сказать нельзя.   -- Ох, ты-ти -- не витое сено!.. У тебя и на уме-то все одни хи-хи да смехи. Погоди, вот...   Татьяна Власьевна не досказала конца фразы, хотя все хорошо поняли, чго она хотела сказать: "Погоди, вот выйдешь замуж-то, так не до смеху будет... Востра больно!" Это была стереотипная угроза, которая слишком часто повторялась, чтобы испугать бойкую и неугомонную Нюшу. На ворчанье бабушки у нея был отличный ответ, который она, к сожалению, могла говорить только про себя: "Нашла чем пугать... У меня жених давно приготовлен, только дорогу перейти -- тут и жених. А зовут его Алешкой Пазухиным!.." Невестки хотя и дружили с Нюшей, особенно Ариша, но внутренно были против нея, потому что Нюша все-таки была "отецкая", баловная дочка, и Татьяна Власьевна ворчала на нее только для видимости. Существование Алешки Пазухина не было тайной ни для кого в семье, хотя об этом никто не говорил ни слова: парень был подходящий, хорошей "природы", как говорила про себя степенная Татьяна Власьевна.   После ужина все, по старинному прадедовскому обычаю, прощались с бабушкой, т.-е. кланялись ей в землю, приговаривая: "Прости и благослови, бабушка..." Степенная, важеватая старуха отвечала поясным поклоном и приговаривала: "Господь тебя простит, милушка". Гордею Евстратычу полагались такие же поклоны от детей, а сам он кланялся в землю своей маминьке. В старинных раскольничьих семьях еще не вывелся этот обычай, заимствованный из скитских "метаний".   Когда все начали расходиться по своим углам, молчавший до последней минуты Михалка проговорил:   -- А у меня, тятенька, до тебя дельце есть небольшое...   Он замялся и почесал у себя в затылке.   -- Пойдем ко мне в горницу,-- проговорил Гордей Евстратыч, удивленный "дельцем" Михалки.   Дом, хотя был и одноэтажный, но делился на много комнат: в двух жила Татьяна Власьевна с Нюшей; Михалка с женой и Архип с Дуней спали в темных чуланчиках; сам Гордей Евстратыч занимал узкую угловую комнату в одно окно, где у него стояла двуспальная кровать краснаго дерева, березовый шкап и конторка с бумагами. Лучшия комнаты, как во всех купеческих домах, стояли совсем пустыми, потому что служили парадными приемными при разных торжественных случаях. Вся семья жалась по крошечным клетушкам целый год, чтобы два иди три раза в год принять гостей по-настоящему, как принимали все другие. Эти "другие", "как у других" -- являлось железным законом.   -- Ну что, Миша?..-- спрашивал Гордей Евстратыч, притворяя за собой дверь.   -- Да вот, тятенька... я тебе привез гостинец от старателя Маркушки,-- неторопливо проговорил Михалка, добывая из кармана штанов что-то завернутое в смятую серую бумагу.   -- Это из Полдневской?   -- Да. От Маркушки... Он сильно скудается здоровьем-то. "Вот, говорит, увидишь отца, отдай ему, пусть поглядит, а ежели, говорит, ему поглянется,-- пусть приезжает в Полдневскую, пока я не умер". У Маркушки водянка, сказывают. Весь распух, точно восковой.   Гордей Евстратыч осторожно развернул бумагу и вынул из нея угловатый кусок белаго кварца с желтыми прожилками. В его трещинах и ноздринках блестело желтоватыми искорками вкрапленное в камень золото. К одном месте из белой массы вылезали два золотых усика, в другом несколько широких блесток были точно приклеены к гладкому камню. Повертывая кусок кварца перед лампой, Гордей Евстратыч разсмотрел в одном углублении, где желтела засохшая глина, целый самородок, походивший на небольшой боб; один край самородка был точно обгрызен. Да, это было золото, настоящее, червонное золото. Один самородок весил не меньше ползолотника... Гордей Евстратыч не мог оторвать глаз от заветнаго камешка, который точно приковал его к себе.   -- Жилка...-- в раздумье проговорил Гордей Евстратыч, чувствуя, как у него на лбу выступил холодный нот.-- Видишь, Миша?   Михалка хотел взять в руки кусок кварца, но Гордей Евстратыч отстранил его и опять внимательно принялся разсматривать его перед огнем. Но теперь он уже любовался куском золотоносной руды, забыв совсем о Михалке, который выглядывал из-за его плеча.   -- Так Маркушка-то зачем послал с тобой жилку-то?-- спрашивал Гордей Евстратыч, приходя в себя.-- За долг?   -- Нет, про долг он ничего не говорил, а только наказывал, чтобы ты приехал в Полдневскую. "Надо, говорит, мне с Гордеем Евстратычем переговорить..." Крепко наказывал.   -- А про жилку-то, что, он тебе говорил или нет?   -- Только всего и сказал: "Покажи, говорит, тятеньке скварец, ежели поглянется, пусть приезжает скорее"... А когда стал жилку в бумагу завертывать, прибавил еще: "Ох, хороша штучка!"   -- Так он, Маркушка-то, сильно, говоришь, болен?-- спрашивал Гордей Евстратыч,