Никоим образом не желая заниматься саморекламой, я, по-моему, имею право считать себя во многих отношениях развитым и сформировавшимся человеком. Я много путешествовал. Я достаточно начитан. Я знаю греческий и латынь. Я не чужд интереса к науке. Я способен терпимо относиться к умеренно-либеральным политическим взглядам других людей. Я собрал целый том материалов, посвященных развитию мадригала в пятнадцатом веке. Я много раз был свидетелем того, как люди умирают в своей постели, и вдобавок оказал влияние — по крайней мере смею на это надеяться — на жизнь немалого количества других людей, произнося с кафедры слова проповеди.

И тем не менее, несмотря на все это, должен признаться, что я никогда в жизни — как бы получше выразиться? — я никогда по-настоящему не имел касательства к женщинам.

Если быть до конца откровенным, до случая трехнедельной давности я никогда ни к одной из них не притрагивался, если только обстоятельства не требовали помочь даме одолеть ступеньки или нечто в этом роде. И даже тогда я неизменно старался касаться только плеча, талии или другого места, где кожа прикрыта одеждой, потому что единственное, чего я совершенно не переносил, так это малейшего соприкосновения моей кожи с кожей любой из них. Ощущение кожного покрова на ощупь, то есть прикосновение моей кожи к коже особи женского пола, будь то нога, шея, лицо, рука или всего лишь палец, вызывало у меня такое отвращение, что, приветствуя даму, в страхе перед неминуемым рукопожатием я всегда крепко сжимал руки за спиной.

Мало того, любого рода физический контакт с ними, даже если кожа не была обнажена, совершенно выводил меня из душевного равновесия. Если в очереди женщина стояла так близко, что соприкасались наши тела, если она усаживалась рядом со мной в автобусе, бок о бок, бедро к бедру, щеки у меня начинали отчаянно пылать, а темя покрывалось колючими капельками пота.

Все, вероятно, можно было бы объяснить, стыдись я хоть в какой-то мере собственной внешности. Но это было не так. Напротив, скажу, отбросив ложную скромность, что в этом отношении судьба была ко мне благосклонна. Я был ровно пяти с половиной футов росту без обуви, а мои, хотя и слегка покатые, плечи прекрасно гармонировали с невысокой, ладной фигурой. (Лично я всегда считал, что небольшая покатость плеч придает внешности человека не слишком большого роста некоторую утонченность и едва уловимую эстетичность,— вы согласны?) У меня были правильные черты лица, зубы мои были в отличном состоянии (лишь верхняя челюсть едва заметно выдавалась вперед), а необычного, яркорыжего цвета волосы покрывали голову густой шевелюрой. Видит Бог, мне попадались люди, которые в сравнении со мной были просто ничтожными козявками и все-таки проявляли в отношениях с прекрасным полом поразительную самоуверенность. Ах, как я им завидовал! Как я хотел поступать так же — быть в состоянии принимать участие в милых маленьких ритуалах соприкосновения, которые, как я неоднократно наблюдал, имеют место между мужчинами и женщинами: касание рук, легкий поцелуй в щечку, хождение под руку, прижимание коленки к коленке или ступни к ступне под обеденным столом, а самое главное — откровенные страстные объятия, когда двое сливаются в танце.

Но подобные вещи были не для меня. Увы, взамен мне приходилось постоянно их избегать. А это, друзья мои, легче сказать, чем сделать, даже для скромного приходского священника в небольшой деревеньке, далекой от столичных соблазнов.

Дело в том, что среди моей паствы было непомерное количество дам. В приходе их насчитывалась не одна сотня, и самое печальное было то, что по меньшей мере шестьдесят процентов из них составляли старые девы, лишенные благотворного воздействия священных уз брака и потому абсолютно неприрученные.

Уверяю вас, я был взвинчен, как белка.

Конечно, зная то, как заботливо воспитывала меня мать, когда я был ребенком, можно было подумать, что подобные препятствия я способен одолевать без особого труда. Так оно, несомненно, и было бы, успей она дать мне образование до конца. Но она погибла, когда я был еще совсем молод.

Удивительная она была женщина, моя мама. На запястьях она носила одновременно по пять-шесть огромных браслетов, на которых болтались всевозможные штучки, при каждом движении со звоном ударявшиеся друг о друга. Где бы она ни находилась, по звуку этих браслетов ее всегда можно было отыскать. Ни один коровий колокольчик не звенел так громко. А по вечерам она в своих черных брюках сидела, поджав ноги, на диване и непрерывно курила сигареты, которые вставляла в длинный черный мундштук. Я же сидел на полу и во все глаза смотрел на нее.

— Хочешь попробовать мартини, Джордж? — спрашивала она.

— Прекрати, Клер,— вмешивался отец.— Будь осторожнее, иначе мальчик перестанет расти.

- Ну же,— говорила она.— Не бойся. Выпей.

Я всегда делал то, что велела мне мама.

— Хватит,— говорил отец.— Ему ведь надо только узнать, каков этот коктейль на вкус.

— Прошу тебя, Борис, не вмешивайся. Это очень важно.

Мама считала, что от ребенка нельзя абсолютно ничего скрывать. Что все ему надо показывать. Заставлять узнавать по собственному опыту.

— Я не допущу, чтобы мой мальчик на улице шептался по поводу грязных секретов с другими детьми и вынужден был сам догадываться о всякой всячине только потому, что никто ему ничего не рассказывает. Рассказывать надо все. Надо заставлять его слушать.

Мне исполнилось ровно десять, когда она начала читать мне подробные лекции на тему секса. Это был самый большой из всех секретов, а значит, и самый захватывающий.

— Подойди ко мне, Джордж, сейчас я хочу рассказать тебе, о том, как ты появился на свет, причем с самого начала.

Я увидел, как отец молча поднял голову и широко раскрыл рот — как всегда, когда он намеревался сказать нечто в высшей степени важное, но мама уже сверлила его взглядом своих сверкающих глаз, и он, не вымолвив ни слова, неторопливо вернулся к своей книге.

— Твой бедный отец смущен, — сказала она и подарила мне доверительную улыбку, ту, что не дарила больше никому, только мне — улыбаясь так, она лишь медленно поднимала уголок рта, пока на лице не появлялась восхитительная длинная морщинка, которая тянулась к самому глазу, отчего улыбка сопровождалась чем-то вроде подмигивания.

— Смущение, моя лапочка, — это единственное чувство, которого тебе никогда не следует испытывать. И не думай, что твой отец смущен