Труде Марстейн ВСЁ, ЧТО У МЕНЯ ЕСТЬ

Земля и ваниль

Август 1973

Как же тепло, и каким долгим кажется лето. В гостиной все сияет. Солнечный свет падает на спинку дивана яркими прямоугольниками, внутри которых подрагивают тени кленовых листьев. В оконное стекло бьется муха. Тетя Лив красными от малинового сока пальцами перебирает страницы фотоальбома. Она присела на самый краешек стула, готовая, если понадобится, в любой момент вернуться к домашним хлопотам. Ее вещи повсюду: лак для ногтей — на телефонном столике, вязаная зеленая кофта — на стуле. А на журнальном столике — папина газета, граница света и тени косой чертой делит первую страницу пополам.

Папа рассказывает тете Лив о том, что в розах завелись жуки, и о том, что мама слегла с мигренью. Тетя слушает все это, наверное, около получаса — внимательно, озабоченно, уперев руку в бедро. В детстве я думала, что тетя Лив всегда воспринимает все близко к сердцу, но вот утешать у нее привычки нет. Только потом я поняла, что в этом и состоит своеобразное утешение. В моей комнате висит постер с изображением двух девочек, они сидят рядом на качелях, а внизу — надпись: «Радость, разделенная на двоих, — двойная радость. Горе, разделенное на двоих, — половина горя».

Тетя Лив смотрит на фотографию, сделанную тем летом, когда Бенедикте еще была жива. Тетя Лив и Халвор на станции, в большой детской коляске — Бенедикте. Один уголок фотографии порыжел от времени. Халвор выглядит не очень-то счастливым в роли старшего брата — он стоит чуть позади, в паре шагов от тети Лив, а та широко улыбается, крепко держа коляску обеими руками. На другой фотографии Бенедикте лежит на пеленальном столике, а над ней склонилась Элиза.

— Осторожно! Головку придерживай, — постоянно твердила мама, когда мы брали на руки Бенедикте, особенно это касалось меня.

— Да все в порядке, ничего ей не будет, — отзывалась тетя Лив.

А вот еще фотография со всеми нами, детьми. Элиза прижимает к себе Бенедикте, поддерживая головку как надо, рядом с ней Кристин, а на переднем плане — мы с Халвором. Теперь уже я не могу представить себе, как мы играли вместе в то время: хотели всегда одного и того же, думали одинаково. «О, вот и Ганс с Фрицем», — любил повторять папа, намекая на героев знаменитого комикса Рудольфа Диркса. На фотографии мы примерно одного роста, хотя Халвор старше меня на целый год. Теперь-то ему уже четырнадцать, а мне тринадцать, и он гораздо выше меня, да и покрепче. Мы делаем вид, что не знакомы друг с другом. Фотографий с похорон Бенедикте в альбоме нет, только на одной — маленький гроб в доме тети Лив.

Вчера тетя Лив обещала заплести мне французские косички, но оказалось, что уже поздно, и мама велела мне отправляться в постель.

— Ну, тогда завтра, — заверила тетя Лив.

Мама встала с постели, она разбивает яйца в чашу кухонного комбайна, но тут на кухне появляется тетя Лив и берет все в свои руки.

— Отдохни, Элси, — говорит она. — Это и я могу сделать. — Мама слабо возражает, но тетя Лив не сдается, это вообще не про нее. — Смотри, ты вся мокрая, Элси, — уговаривает она, — пойди и приляг, милая.

Летний сарафан на бретельках открывает загорелые плечи тети Лив, она собрала копну золотистых волос в хвост и стянула его одной из моих старых резинок с красными пластмассовыми бусинами. Во мне сидит какая-то досада на тетю Лив — из-за того, что она так красива, как будто эта красота ей досталась по ошибке, невзначай — словно она получила ее вместо мамы. Но ведь тогда я чувствую досаду и на маму, потому что ее красота словно вышла из моды, и какой смысл — обладать такой спокойной несовременной красотой.

Однажды, когда я была маленькой, я сказала: «Ты самая плохая мама на свете! Я бы очень хотела, чтобы нашей мамой была тетя Лив». Мама тогда плакала навзрыд, стоя у зашторенного окна в гостиной и спрятав лицо в ладони, а я мучилась от раскаяния.

Тетя Лив и Халвор гостят у нас вот уже второй раз за лето. Между их приездами мы успели побывать на даче, а еще в кемпинге и парке аттракционов в Швеции. На даче и в кемпинге у мамы случались приступы мигрени, и вот вчера снова она провела почти весь день в постели. От банок с малиновым вареньем на кухонном столе разбегаются розовые блики. Рядом с плитой лежат две упаковки томатного супа. Мама терпеть не может готовые смеси, а тетя Лив восхищается простотой приготовления и разнообразием вкусов. Она насыпает порошок из пакета, задумывается, подсыпает еще немного. И еще чуть-чуть.

Мне пора в конюшню, и я иду переодеваться в ванную. Снимаю одежду — одна грудь чуть больше другой. Ну и ладно, они скоро сравняются. Но когда я езжу верхом, сосок одной груди натирает, приходится приклеивать пластырь, так что пора мне уже носить лифчик. На полочке стоит косметичка тети Лив. У нее красная зубная щетка и дорогой увлажняющий крем. Я слышала, как мама однажды сказала папе, что тетя Лив тратит слишком много денег на одежду и косметику. «Это ведь все для того, чтобы мужчины обращали внимание», — добавила она.

Брюки для верховой езды жмут в талии. По дороге в свою комнату я открываю дверь в спальню Халвора и тети Лив.

Халвор лежит на кровати, запустив руку в шорты. Он делает резкое движение, и фотография, которую он держит в другой руке, падает на матрас, но я успеваю заметить, что там. Элиза и ее подруга Ранди в униформе медсестер — этот полароидный снимок сделал один из двух парней, которые учатся с ними в медицинском колледже. Я тяну дверь за ручку, взгляд падает на пол, где стоит открытый чемодан тети Лив, из его недр выглядывают цветастое платье и почти прозрачная блузка. Я иду в свою комнату и хохочу, прикрывая рот рукой, подмышки становятся мокрыми от пота. В комнате я изо всех сил прижимаюсь лицом к подушке, потом встаю и через окно вижу папу, он тянет садовый шланг по траве и переставляет поливалку на несколько метров в сторону. Я чувствую, как капельки пота сбегают вниз по рукам. Папа подходит к Элизе, стоящей у малинника, они о чем-то говорят, и Элиза улыбается. Упругие струи воды, изгибаясь, почти дотягиваются до забора, и мне очень хочется, как в детстве, пронестись сквозь эти потоки, дающие передышку от бесконечной жары. Мы с Халвором практически выросли вместе. Раньше мне удавалось упросить его двигать по полу маленьких куколок и говорить за них тоненькими голосами. Или быть моим слугой, когда мы строили хижину на мусорной свалке. Но все когда-то заканчивается, уступая место новому.

Секрет этой фотографии в том, что почти невозможно понять, что на ней именно Элиза. На снимке Ранди сидит на стуле Элизы, которая расположилась справа и чуть за