того, мы примем предосторожности, чтобы сегодня вечером жители местечка не входили в мой дом.
Ч а н ф а л ь я. Я доволен, я доверяю себя распорядительности вашей милости и вашему разуму.
Х у а н. Пойдемте со мной, получите деньги, посмотрите мой дом и удобства, какие он имеет для устройства театра.
Ч а н ф а л ь я. Пойдемте, но не забывайте, какие качества должны иметь зрители, которые хотят видеть чудесное представление.
Б е н и т о. Это уж мое дело. Что касается меня, то я должен сказать, что могу идти на суд с уверенностью, потому что мой отец был алькальд. Четыре пальца старого христианского жиру со всех четырех сторон наросло на мое родословное дерево; вот и посудите, могу ли я видеть представление.
К а п а ч о. Все надеемся видеть, сеньор Бенито Репольо.
Х у а н. Мы тоже не выродки какие-нибудь, сеньор Педро Капачо.
Г о б е р н а д о р. По моему мнению, все будет как надо, сеньоры алькальд, рехидор и письмоводитель.
Х у а н. Пойдемте, директор, и за работу. Меня зовут Хуан Кастрадо, сын Антона Кастрадо и Хуаны Мача; и больше я ничего не скажу, кроме того, что, по совести и чести, могу с открытым лицом и смелой поступью идти на сказанное представление.
Ч и р и н о с. Ну, дай бог!
Хуан Кастрадо и Чанфалья уходят.
Г о б е р н а д о р. Сеньора директорша, какие поэты в настоящее время пользуются в столице славой и почетом, особенно из так называемых комических? Я сам чуть-чуть поэт и имею претензию на комизм и комическую маску. Я написал двадцать две комедии, все новые, и одна другой стоит. И я жду только случая отправиться в столицу и обогатить ими с полдюжины антрепренеров. Ч и р и н о с. На ваш вопрос о поэтах, сеньор гобернадор, я вам хорошенько ответить не умею, потому что их так много, что из-за них солнца не видать, и все они считают себя знаменитостями. Теперь комические поэты все заурядные, такие, как и всегда, и нет надобности называть их. Но скажите мне, ваша милость, прошу вас, как ваше имя? Г о б е р н а д о р. Мое имя, сеньора директорша, лиценциат Гомесильос. Ч и р и н о с. Боже милостивый! Ваша милость — сеньор лиценциат Гомесильос, тот, который написал эти знаменитые стихи: «Захворал Люцифер тяжко; он по родине тоскует»? Г о б е р н а д о р. Эти стихи приписывают мне злые языки; они столько же принадлежат мне, как и турецкому султану. Я писал стихи и не отказываюсь, но то были другие: в них я описывал наводнение в Севилье[8]. Хотя поэты постоянно воруют один у другого, но я себе не позволял никогда украсть даже малости. Помоги мне бог писать стихи, а ворует пусть, кто хочет.
Возвращается Чанфалья.
Ч а н ф а л ь я. Ваша милость, сеньоры, пожалуйте! Все готово, остается только начать. Ч и р и н о с (тихо). Деньги в кармане? Ч а н ф а л ь я. У самого сердца. Ч и р и н о с. Заметь, Чанфалья, гобернадор — поэт. Ч а н ф а л ь я. Поэт! Как бы не так! Нет, это ты в нем ошиблась; все эти смешные люди только для насмешек и созданы: ленивы, легковерны и простодушны. Б е н и т о. Пойдем, директор! Меня так и поджигает видеть чудеса.
Все уходят.
К а с т р а д а. Вот здесь можешь ты сесть, милая Тереса Репольо, чтобы сцена была прямо перед нами. Ты ведь знаешь, под каким условием можно смотреть это представление; не забудь, а то будет большая беда. Т е р е с а. Ты знаешь, Хуана Кастрада, что я твоя родственница, больше я ничего не скажу. Как твердо я уверена, что буду на небе, так же уверена и в том, что увижу все, что на этом представлении будет показываться. Клянусь жизнью моей матери, я готова выколоть себе оба глаза, если случится со мной какая-нибудь беда. Ничего со мной не будет, вот что! К а с т р а д а. Потише, сестрица, все идут сюда.
Входят гобернадор, Бенито Репольо, Хуан Кастрадо, Педро Капачо, директор и директорша, музыкант, некоторые из жителей местечка и племянник Бенито, человек ловкий, мастер танцевать.
Ч а н ф а л ь я. Садитесь все; представление будет за этим занавесом, и директорша там же, а здесь музыкант. Б е н и т о. Это музыкант-то? Уж и его тоже за занавес; за то только, чтоб не видать его, я с удовольствием откажусь его слушать. Ч а н ф а л ь я. Вы, ваша милость, сеньор алькальд Репольо, без всякого основания недовольны музыкантом. Он поистине очень добрый христианин и идальго, от известного корня. Г о б е р н а д о р. Эти качества необходимы, чтоб быть хорошим музыкантом. Б е н и т о. Чтоб деревом — допускаю; но музыкантом — abrenuncio.[9] К а р а п у з и к. Да, действительно тот должен считать себя дураком, кто явился играть перед таким… Б е н и т о. Нет, ей-богу, мы видывали здесь музыкантов совсем не таких, как… Г о б е р н а д о р. Оставьте ваши обоюдные возражения, как сеньор Карапузик, так и алькальд; а то они могут затянуться до бесконечности. Сеньор Монтьель, начинайте свое дело. Б е н и т о. Не много ж утвари у директора великого спектакля. Х у а н. Тут, должно быть, все чудеса. Ч а н ф а л ь я. Внимание, сеньоры! Начинаю. О ты, кто б ты ни был, ты, который устроил этот театр с таким чудесным искусством, что он получил имя театра чудес! Ради добродетели, которая в нем заключается, заклинаю тебя, заставляю тебя и приказываю тебе, чтобы сейчас, сию минуту показал ты некоторые из тех чудесных чудес этим сеньорам, для их утешения и увеселения, без всякого скандала. Но вот я уж вижу, что ты мою просьбу исполняешь, потому что с этой стороны является фигура сильнейшего Самсона, обнимающего столбы храма, чтобы повергнуть их на землю и отомстить своим врагам. Стой, храбрый рыцарь, стой ради самого бога! Удержись от такого злого дела! Ты разрушишь дом и превратишь в яичницу столь многих и благородных людей, каковы собравшиеся здесь. Б е н и т о. Остановись, прах тебя побери! Хорошо будет, если вместо удовольствия, за которым мы пришли, нас расплюснут в лепешку. Остановись, сеньор Самсон, чтоб тебе провалиться! Тебя просят честные люди. К а п а ч о. Видите вы его, Кастрадо? Х у а н. Еще бы не видать! У меня глаза-то на затылке, что ли? К а п а ч о. Удивительное это дело: я так же вижу там Самсона, как турецкого султана; хотя поистине я законный сын и старый христианин. Ч и р и н о с. Берегитесь! Идет бык, тот самый, который убил носильщика в Саламанке. Ложись, ложись! Сохрани тебя боже! Сохрани тебя боже! Ч а н ф а л ь я. Ложитесь все, ложитесь все! Ух, ух, ух!
Все ложатся и трепещут.
Б е н и т о. В этом быке сидит сам дьявол: он с боков черноват и пегий. Если я не присяду, он меня вздернет кверху. Х у а н. Сеньор директор,
Хуан Кастрадо и Чанфалья уходят.
Г о б е р н а д о р. Сеньора директорша, какие поэты в настоящее время пользуются в столице славой и почетом, особенно из так называемых комических? Я сам чуть-чуть поэт и имею претензию на комизм и комическую маску. Я написал двадцать две комедии, все новые, и одна другой стоит. И я жду только случая отправиться в столицу и обогатить ими с полдюжины антрепренеров. Ч и р и н о с. На ваш вопрос о поэтах, сеньор гобернадор, я вам хорошенько ответить не умею, потому что их так много, что из-за них солнца не видать, и все они считают себя знаменитостями. Теперь комические поэты все заурядные, такие, как и всегда, и нет надобности называть их. Но скажите мне, ваша милость, прошу вас, как ваше имя? Г о б е р н а д о р. Мое имя, сеньора директорша, лиценциат Гомесильос. Ч и р и н о с. Боже милостивый! Ваша милость — сеньор лиценциат Гомесильос, тот, который написал эти знаменитые стихи: «Захворал Люцифер тяжко; он по родине тоскует»? Г о б е р н а д о р. Эти стихи приписывают мне злые языки; они столько же принадлежат мне, как и турецкому султану. Я писал стихи и не отказываюсь, но то были другие: в них я описывал наводнение в Севилье[8]. Хотя поэты постоянно воруют один у другого, но я себе не позволял никогда украсть даже малости. Помоги мне бог писать стихи, а ворует пусть, кто хочет.
Возвращается Чанфалья.
Ч а н ф а л ь я. Ваша милость, сеньоры, пожалуйте! Все готово, остается только начать. Ч и р и н о с (тихо). Деньги в кармане? Ч а н ф а л ь я. У самого сердца. Ч и р и н о с. Заметь, Чанфалья, гобернадор — поэт. Ч а н ф а л ь я. Поэт! Как бы не так! Нет, это ты в нем ошиблась; все эти смешные люди только для насмешек и созданы: ленивы, легковерны и простодушны. Б е н и т о. Пойдем, директор! Меня так и поджигает видеть чудеса.
Все уходят.
Сцена вторая
Комната в доме Кастрадо. Входят Хуана Кастрада и Тереса Репольо, первая в венчальном платье.К а с т р а д а. Вот здесь можешь ты сесть, милая Тереса Репольо, чтобы сцена была прямо перед нами. Ты ведь знаешь, под каким условием можно смотреть это представление; не забудь, а то будет большая беда. Т е р е с а. Ты знаешь, Хуана Кастрада, что я твоя родственница, больше я ничего не скажу. Как твердо я уверена, что буду на небе, так же уверена и в том, что увижу все, что на этом представлении будет показываться. Клянусь жизнью моей матери, я готова выколоть себе оба глаза, если случится со мной какая-нибудь беда. Ничего со мной не будет, вот что! К а с т р а д а. Потише, сестрица, все идут сюда.
Входят гобернадор, Бенито Репольо, Хуан Кастрадо, Педро Капачо, директор и директорша, музыкант, некоторые из жителей местечка и племянник Бенито, человек ловкий, мастер танцевать.
Ч а н ф а л ь я. Садитесь все; представление будет за этим занавесом, и директорша там же, а здесь музыкант. Б е н и т о. Это музыкант-то? Уж и его тоже за занавес; за то только, чтоб не видать его, я с удовольствием откажусь его слушать. Ч а н ф а л ь я. Вы, ваша милость, сеньор алькальд Репольо, без всякого основания недовольны музыкантом. Он поистине очень добрый христианин и идальго, от известного корня. Г о б е р н а д о р. Эти качества необходимы, чтоб быть хорошим музыкантом. Б е н и т о. Чтоб деревом — допускаю; но музыкантом — abrenuncio.[9] К а р а п у з и к. Да, действительно тот должен считать себя дураком, кто явился играть перед таким… Б е н и т о. Нет, ей-богу, мы видывали здесь музыкантов совсем не таких, как… Г о б е р н а д о р. Оставьте ваши обоюдные возражения, как сеньор Карапузик, так и алькальд; а то они могут затянуться до бесконечности. Сеньор Монтьель, начинайте свое дело. Б е н и т о. Не много ж утвари у директора великого спектакля. Х у а н. Тут, должно быть, все чудеса. Ч а н ф а л ь я. Внимание, сеньоры! Начинаю. О ты, кто б ты ни был, ты, который устроил этот театр с таким чудесным искусством, что он получил имя театра чудес! Ради добродетели, которая в нем заключается, заклинаю тебя, заставляю тебя и приказываю тебе, чтобы сейчас, сию минуту показал ты некоторые из тех чудесных чудес этим сеньорам, для их утешения и увеселения, без всякого скандала. Но вот я уж вижу, что ты мою просьбу исполняешь, потому что с этой стороны является фигура сильнейшего Самсона, обнимающего столбы храма, чтобы повергнуть их на землю и отомстить своим врагам. Стой, храбрый рыцарь, стой ради самого бога! Удержись от такого злого дела! Ты разрушишь дом и превратишь в яичницу столь многих и благородных людей, каковы собравшиеся здесь. Б е н и т о. Остановись, прах тебя побери! Хорошо будет, если вместо удовольствия, за которым мы пришли, нас расплюснут в лепешку. Остановись, сеньор Самсон, чтоб тебе провалиться! Тебя просят честные люди. К а п а ч о. Видите вы его, Кастрадо? Х у а н. Еще бы не видать! У меня глаза-то на затылке, что ли? К а п а ч о. Удивительное это дело: я так же вижу там Самсона, как турецкого султана; хотя поистине я законный сын и старый христианин. Ч и р и н о с. Берегитесь! Идет бык, тот самый, который убил носильщика в Саламанке. Ложись, ложись! Сохрани тебя боже! Сохрани тебя боже! Ч а н ф а л ь я. Ложитесь все, ложитесь все! Ух, ух, ух!
Все ложатся и трепещут.
Б е н и т о. В этом быке сидит сам дьявол: он с боков черноват и пегий. Если я не присяду, он меня вздернет кверху. Х у а н. Сеньор директор,