расовая неоднородность населения, уродливая монокультурность, закрепляющая архаичный социальный уклад, позднее и недостаточное развитие внутренних связей — все это создало резкие различия в «человеческом климате» бразильских штатов. К общенациональному от областного, хорошо изученного — таков был путь бразильского романа и — шире — бразильской мысли в период между двумя мировыми войнами.

Жозе Линс до Рего как писатель формировался в непрерывном и тесном интеллектуальном общении с регионалистами — социологами и историками. Он был другом и сподвижником главы регионализма Жилберто Фрейре. Первое произведение Линса — пять романов, объединенных в «Цикл сахарного тростника» (1932–1936), — и фундаментальное исследование Фрейре «Северо-Восток. Аспекты влияния сахарного тростника на жизнь и пейзаж Северо-Востока Бразилии» были задуманы и выполнены как два подхода с разных сторон к решению одной и той же задачи — осмыслению исторических судеб сахарного района. Только Фрейре пользуется научным анализом, а Линс до Рего — непосредственным наблюдением, детскими и юношескими воспоминаниями (Фрейре ссылался впоследствии на романы Линса как на лучшее подтверждение своих тезисов). Романы Линса автобиографичны. В первых частях цикла описан быт старого энженьо, выведен могучий старик Жозе Паулино, воплощающий былое величие сахарной аристократии, и появляются многочисленные жалкие фигуры, воплощающие ее сегодняшний упадок. Уже в этих книгах возникает образ «угасшего огня», потухшего, бездействующего энженьо. Дело в том, что, хотя герою цикла Карлосу де Мело переданы многие факты личной биографии Линса, произведение не стало «романом воспитания» или «романом становления». Настоящим героем является не Карлос, но сахар, сахарная плантация. Судьбы людей, их отношения, их характеры вторичны, обусловлены тем, кто и как производит сахар на плантации Санта-Роза. Гибель патриархального хозяйства, капитализация параибской долины, разорение плантаторов и обогащение фабрик, духовное оскудение старых хозяев и приход новых, еще более алчных и бездушных, — исторический процесс, показанный с непривычной для бразильской литературы тщательностью экономических деталей, стоит за образом «угасшего огня». Симпатии писателя на стороне прошлого — деда Жозе Паулино. Линс помнит, что и во времена деда батракам хватало горя и нищеты. Но зато жизнь на старой плантации не была лишена человеческого начала, напрочь уничтожаемого механизированным порядком на процветающей фабрике. В труде и отдыхе, в отношениях человека к природе и коллективу еще сохранялась красота и обрядовость, запечатленные в фольклоре (поэтому, например, описания праздников в деревне или разлива реки Параибы принадлежат к лучшим страницам бразильской прозы). Торжество капитализма оценивалось Линсом как катастрофа, неизбежная, но губительная для народа и народного сознания.

В ходе работы над циклом Линс понял, что историческое движение рассматривалось им односторонне и механистично. Народ был не только пассивной и безмолвной жертвой необратимого социального процесса. Народ действовал, об этом кричали события 1933–1935 годов. Мировой кризис, потрясший всю отсталую, полуколониальную экономику страны, невероятно ухудшил и без того тяжкую жизнь бразильских трудящихся. Стачки, демонстрации, вооруженные столкновения забастовщиков с полицией указывали на приближение революционного взрыва. Бразильская литература шла рядом с бастующими, не ожидая, пока дистанция времени позволит объективно оценить происходящее. В романах бразильских писателей этих лет не только обжигающая актуальность, но и напряженная уверенность в скорых переменах, в недалекости революционного переустройства («Пот» и «Жубиаба» Ж. Амаду, «Семья Корумбас» А. Фонтеса, «Тоска» Г. Рамоса, «Каменистая дорога» Р. де Кейроз).

На самом деле история страны двигалась более кружным и каменистым путем. В 1935 году была создана широкая организация (типа Народного фронта) — Национально-освободительный альянс, впервые выдвинувший программу антифеодальной, антиимпериалистической революции. Однако альянс не был готов к массовым действиям, и правительству удалось подавить отдельные и разобщенные выступления его сторонников. Начались репрессии, открытый антикоммунистический террор. Вскоре в Бразилии власть перешла в руки буржуазной диктатуры, уничтожившей конституцию и всякие демократические свободы.

В последних двух частях «Цикла сахарного тростника» — «Негре Рикардо» и «Сахарной фабрике» — Линс до Рего попытался увидеть, что может принести плантации Санта-Роза революционная ситуация в стране. Вчерашние батраки становятся рабочими, стачечниками, повстанцами. Новое, капиталистическое угнетение не только страшит людей, но и вызывает отчаянный, хотя и обреченный пока на поражение отпор. Писатель рассказывает об этом сбивчиво, торопливо, прибегая то к газетному репортажу, то к абстрактной символике. Будущее еще неясно, оно кажется чреватым бедствиями и кровавыми жертвами, но все же оно властно вторгается в художественный мир Линса, дотоле ностальгически обращенный к прошлому. И здесь писатель преодолевает ограниченность регионалистской социологии, на принципах которой строился замысел цикла. Если реализм первых романов Линса до Рего основывался на наблюдении, скрупулезной фиксации внешнего хода социального процесса, то отныне писатель будет искать иные, доступные только искусству, синтетические средства постижения истории. Способ прямого социологического наблюдения оказался недостаточным, за быстрой сменой политических событий чувствовались более скрытые, глубоко залегающие закономерности. Линс до Рего остается верен многим принципам регионализма: и в дальнейшем он ограничивает поле своего писательского зрения хорошо знакомыми ему местами, тщательно воссоздает областной бытовой уклад, щедро вводит фольклорные легенды и песни. Но в его видении человеческих характеров и их столкновении появляется такая общенациональная и историческая широта, какой вовсе не могло быть в пору раннего его творчества, когда люди и их судьбы представлялись лишь знаками социального уравнения.

После переворота 1937 года Линс до Рего, как и все бразильские писатели, испытал и угрозу репрессий, и страх за участь своих книг. «Мои книги посылали с письмами к главе государства, в которых меня обвиняли в том, что я хочу уничтожить родину, подорвать Бразилию… В Баие зажигали костры, чтобы жечь книги, так же, как это делали в Берлине», — вспоминал он впоследствии. Годы террора изменили мироощущение писателя — появился горький скепсис в