Здоровенный отец Лабрайд не составлял исключения, изо всех сил стараясь проявлять смирение и рвение в возложенной на него миссии, однако стоило вечерком пригласить его на стаканчик-другой, да еще непредусмотрительно положить на виду любой музыкальный инструмент, обладающий струнами... Поистине, любовь к отеческим гробам и неприязнь к давним захватчикам родины порой принимает весьма диковинные формы! Впрочем, надо отдать ему должное — пел он неплохо, и не его вина, что большая часть песен в трудом заслуживала название «душеполезных» и «благочестивых». Да здравствует Свобода Шотландии, и ничего тут не поделаешь!

Пятым в нашей сплоченной компании стал отец Фернандо — недавний студиозус богословского и теологического факультета университета в Толедо, лишь в этом году вступивший в Доминиканский орден — молодой человек, еще не утративший азарта начинающего охотника за ведьмами и любопытства к окружающему миру. Сия любознательность частенько открывала отцу Фернандо не самые лицеприятные стороны столичной жизни, и я искреннее надеялся, что через годик-другой мир приобретет если не стоящего инквизитора, то хотя бы еще одного разумного человека.

Итак, календарь показывал весну 1611 года. Залы, комнаты, подвалы и лестницы Консьержери слегка подновили, замазали самые большие трещины в стенах, вставили разбитые стекла, посыпали подъездную дорожку красным песком, и парижский ветер развернул над башней зеленое полотнище с белым крестом и древними, но нестареющими словами: «Misericordia et Justitia» — «Милосердие и законность», под которыми пересекались меч и лавровая ветвь. В караулке при воротах загалдели на своем невозможнейшем варварском наречии швейцарские стражники, прибывшие вместе с герром Мюллером из Рима, захлопали двери, зашелестели перелистываемые страницы ученейших трактатов, отче Лабрайд в который раз погрузился в перечитывание незаменимейшего монументального труда Шпренгера и Крамера «Malleus Maleficarum»1, цитируя вслух излюбленные места, я вполголоса спел апокрифический гимн доминиканцев «Веру очистим мы на века...» и окопался в библиотеке, составляя «Пособие для начинающего инквизитора».

Парижская Апостольская нунциатура в Консьержери начала свою работу.

КАНЦОНА ВТОРАЯ Первые знакомства

Прошу прощения за нарушение целокупности повествования. Разумеется, до того, как двери Консьержери открылись для всех страждущих и ждущих, виновных и обвинителей, наше маленькое, но весьма спаянное общество отправилось наносить визиты, представляться и узнавать законы маленького государства в государстве, коим являлся королевский дворец и сам великий город Париж.

Лувр — огромное, расползшееся на несколько кварталов здание, поневоле наводящее на мысли о Критском лабиринте, помнящее и смуты, и перевороты, и Варфоломеевскую ночь, и Генриха III с его сворой миньонов, и сумрачную королеву-мать Екатерину Медичи, и еще много чего, наводящего на безрадостные мысли о том, что самое опасное из всех ремесел — ремесло короля. В залах, отведенных для ожидания приемов, на лестницах и во внутренних дворах обстановка царила самая непринужденная: мушкетеры, личная гвардия малолетнего короля Людовика, образцово-показательные солдатики под командованием молодого капитана де Тревиля, занимались чем угодно — от выяснения отношений меж собой до флирта с придворными дамами; чем угодно кроме, разумеется, охраны ворот. Благочестивый отец Мюллер негодующе фыркнул, узрев сие непотребное коловращение светской жизни, отец Мак-Дафф понимающе хмыкнул, а я, каюсь, помчался разнюхивать и разузнавать, каковы нынешние обстоятельства в этом маленьком мирке, заставляющем всю остальную Европу внимательно прислушиваться к отголоскам здешней болтовни.

Вдовствующая королева-регентша Мария Медичи милостиво согласилась принять представителей нунциатуры Консьержери, и нас вежливо потащили размахивать папскими грамотами и расшаркиваться. Мадам королева показалась мне женщиной весьма энергичной и целеустремленной, хотя несколько взбалмошной (что неудивительно — при эдакой неразберихе, царящей при дворе!).

В окружающем королеву пестром придворном вихре мелькнуло несколько лиц, о которых я уже был наслышан и на которых меня, буде окажусь в Париже, просили обратить пристальное внимание: молодой человек с настолько непроницаемой физиономией, будто ему ведомы все тайны мира — епископ Арман Жан дю Плесси, как шептались в коридорах, восходящая звезда на политическом небосклоне, знаток искусства интриги, предпочитающий дела мирские делам божественным.

Разодетый в пух и прах желчного вида старикашка — ходячая легенда, герцог д'Эпернон (тот самый, тот самый, последний из когорты миньонов короля-неудачника Генриха III), до отвращения смазливый красавчик итальянского типа — Кончино Кончини, то ли фаворит, то ли просто королевский любимчик, и его женушка-горбунья Леонора Галигай... Дамы, кавалеры, ленты, жемчуга, кружева, бриллианты, плащи и шпаги... Есть от чего закружиться бедным провинциальным головушкам.

Однако явление черно-белой четверки инквизиторов заставило всю эту расфуфыренную публику прикусить язычки, вовремя вспомнив, что есть в мире сила и пострашнее королевской немилости. Отец Мюллер стращая присутствующих потрясал папской буллой о собственном назначении, дававшей ему право карать и миловать, назначать и смещать священников любого ранга, независимо от мнения столпов французской церкви, а также разворачивать наступление на еретиков и ведьм на всех фронтах.

Мак-Дафф и я под шумок выясняли, когда и где должна состояться долгожданная казнь пойманного и наконец-то осужденного убийцы короля Генриха IV Бурбона — полусумасшедшего монаха Жана Равальяка, но услышанные нами сведения изрядно разнились, создавая впечатление, будто при дворе французских королей царит редкостная неразбериха. Даже господин королевский прокурор де Ля Бель, коему, вроде бы, надлежало ведать все об участи доверенных ему преступников, не смог дать нам вразумительного ответа, ограничившись смутным — «может, нынче вечером, а может, через неделю».

Ничем нам не помогли и во владении человека, состоящего в должности официальной оппозиции королевскому двору и ничуть не скрывающего этого обстоятельства — у принца Конде. Насколько я могу судить, двор Конде, объединенный железной дисциплиной и ненавистью к прихвостням наподобие Кончини, пришелся по душе нашим святым отцам Густаву и Лабрайду, тяготеющим к ровным армейским рядам, четким командам «налеву-напра-во!» и людям, знающим, чего они хотят от жизни.

У Конде мы вволю наслушались