думала, ее застрелили, но в полиции говорят, что ее тело нашли в реке. Это правда? Это стрелок сбросил ее туда?

— Ты говорила через переводчика?

— Нет, инспектор говорил со мной по-английски, правда, связь была ужасная.

Себ поворачивает старинный ключ в замочной скважине серой двери, единственной в тупике коридора.

— Понятно. Я был так расстроен, когда писал, и, видимо, неясно выразился по-английски. Она пропала во время заварухи. Стрелок покончил с собой. А ее тело обнаружили спустя десять дней в Сене. Опознали только по татуировке. Полиция до сих пор не знает, кто ее убил.

— По татуировке?

— Ну да. На лодыжке. — Он наклоняется, чтобы поднять штанину, обнажая астрологический символ Близнецов на ноге. Две вертикальные линии, ограниченные горизонтальными кривыми, — римская цифра «два», изогнутая сверху и снизу. — Мы сделали их одновременно, после того как она сказала, что я ее вторая половинка. Ее близнец. В переносном смысле, естественно, — добавляет он, наблюдая за моей реакцией.

Меня пронзает острая боль обиды. Анжела отказалась приехать на похороны родителей. А потом у нее хватило наглости заменить меня, единственного ее родного человека, этим охламоном с его переносным смыслом.

Но тут же мой гнев смывает холодная волна раскаяния. Наши пререкания навсегда остались в прошлом. Я уже не смогу помириться с ней и извиниться за свои эгоцентричные поступки. Моей сестры больше нет.

На глаза опять набегают слезы.

— Может, войдем?

Себ не двигается. Он кладет руку мне на плечо:

— Тебе придется сходить на опознание, а потом поможешь разобрать вещи в квартире? А еще, если можно, давай вместе попробуем восстановить ее последние часы. Полиция не знает, как она добралась от университета до реки. Мы должны выяснить, кто на нее напал и что произошло. Ведь это ты ее настоящая близняшка, — добавляет он, опустив голову.

Длинные ресницы, способные вызвать зависть у любой домохозяйки в округе Ориндж, слиплись от слез. Я согласно киваю. Конечно же, нужно постараться все выяснить. Встретиться с ее друзьями, познакомиться с той жизнью, которую она выбрала для себя.

Себ открывает дверь и пропускает меня вперед. На белой доске над столом, расположенным в дальнем углу студии, я замечаю знакомые каракули. Сердце бьется быстрее при виде почерка Анжелы — возможно, это последние слова, которые она написала в жизни.

Но когда Себ закрывает дверь, клацнув замком, я понимаю, что надпись на доске — не на английском и даже не на французском. А на нашем особенном языке, на котором мы с Анжелой общались в детстве, когда хотели, чтобы родители нас не поняли. Мы выросли, отдалились друг от друга, и эта игра почти забылась, оставшись навечно в тех блаженных временах.

Я подхожу поближе к доске и, пока Себ роется в холодильнике, всматриваюсь в буквы греческого алфавита.

Надпись, сделанная наклонным почерком, занимает большую часть доски. Среднестатистический ребенок из Сан-Диего, скорее всего, посчитал бы греческое письмо абракадаброй, тем более что многие буквы написаны вверх ногами или в зеркальном изображении. Но только не мы. Точки и черточки, стоящие над некоторыми буквами, придают посланию дополнительный смысл. Я уверенно пробегаю глазами знакомую вязь, словно с тех пор, как мы с сестрой в последний раз обменивались такими записками, прошли недели, а не годы.

Слова понятны, но смысл доходит не сразу. Я читаю во второй раз. Затем в третий. Моргаю, не в силах поверить увиденному. Призрачное спокойствие, которое я почувствовала минутой раньше, мгновенно улетучивается.

— Хочешь пить? Или есть? Как ты себя чувствуешь? — Себ гремит чем-то на кухне, но, заметив, что я не отвечаю, останавливается.

Каждый волосок на моих ногах, руках и затылке становится дыбом. Послание Анжелы ко мне гласит:

ЖИВА, НЕ ВЕРЬ НИКОМУ.

— Шейна? голос Себастьяна врывается в мои уши. — Ты как?

Никому. Значит, и ему тоже? Человеку с ключами от ее квартиры и руками размером со сковородку.

Я поворачиваюсь лицом к его бочкообразной груди и поднимаю глаза.

— Просто умираю от жажды.

Глава 2

Когда мы были детьми, от дома прямо к песчаному пляжу, на который претендовала лишь горстка бесстрашных серферов, шла гладкая грунтовая дорожка. Сегодня большинство таких дорожек в Сан-Диего выложены бетоном, кирпичом или досками. «Фильтры, — как говорила потом Анжела, — ограждающие нас от реальности».

Земляной желоб, покрытый прохладной пылью, выводил нас из плена разрастающегося пригорода в мир магии. На берегу нашей бухты мы криками приветствовали чаек и в четыре руки переворачивали прибрежные камни, под которыми прятались пугливые крабы. Чайки представлялись нам собаками, так как они следовали за нами повсюду, и мы даже давали им клички: «Смотри, Рори летит! Нет, это не Рори, это Фред!»

В каждой бутылке, которая валялась на берегу, виделось таинственное послание от потерпевших кораблекрушение, каждую секунду мы были готовы к тому, что вот-вот среди волн покажется русалка. Пыльная грунтовая дорожка была нашим проводником в мир невероятных открытий. Здесь мы и начали болтать на своем тайном языке, и придумывать к нему буквы. Рисовали их на песке, и каракули обретали смысл, понятный только нам двоим, открывая безграничные возможности для общения.

— Эй, Мун, — сказала мне однажды Анжела, когда я сосредоточенно ковырялась в песке, — а не создать ли нам собственное волшебное королевство?

Мы написали свои заклятия-пожелания на обрывках бумаги, засунули их в бутылки из-под минералки и бросили в море, уверенные, что ответ не замедлит себя ждать.

И вот, не прошло и двадцати лет, как ответ нашел меня. Во Франции.

* * *

Себ ищет воду, а я подхожу к окну с открытыми жалюзи. На площади внизу бурлит жизнь. Отворачиваюсь, чувствуя спиной тепло, проникающее в кажущуюся ледяной квартиру.

Одна квадратная комната с деревянными балками под потолком. Самый большой предмет мебели — двуспальная кровать. Кухонька втиснута в дальний угол, рядом кабинка ванной и шкаф с кучей выдвижных ящиков.

Я осторожно осматриваюсь, избегая взглядом доску с посланием.

— Я очень устала, — говорю я Себу. — Давай уберем здесь позже? Все-таки смена часовых поясов. По-нашему сейчас три ночи.

Ветерок из окна бросает на лицо прядь волос, но я не убираю ее. Кажется, если я пошевелюсь, Себ что-нибудь заподозрит. На самом деле я ни капельки не устала, адреналин бежит по венам, ни о каком сне не может быть и речи.

Он кивает.

— Я вернусь вечером. Я живу на левом берегу, так что к семи буду здесь. Идет?

— Отлично.

Он