подстроились под школьное расписание, в общем, жили какой-то параллельной жизнью.

Так что и Рождество не было испорчено. Эти семьи с гор считали Рождество праздником особенным. Снова захлопали дверцы машин, и на хуторе собралась вся долина. Люди входили во двор с полными сумками еды, шли медленно, потому что было очень скользко. Радостно приветствовали хозяев, и изо ртов шел пар. Небо отливало металлом. Дети украсили нас, камни, гирляндами из разноцветных лампочек, чтобы направлять поток гостей, и поставили на землю фонари. Затем они тепло оделись, взяли фонарь и пошли в гору расставить там круглые свечки так, чтобы Дед Мороз с неба мог увидеть, куда ему приземляться. В очаге трещал огонь, такой сильный, что малышне казалось, что он никогда не погаснет. Пятнадцать человек собрались на кухне, чтобы приготовить рагу из кабана, паштеты и пироги с луком. Бабушка по материнской линии, миниатюрная, в шелковых одеждах, отдавала распоряжения. Двоюродные братья с флейтами и виолончелями устроились перед наряженной елкой. Гости откашлялись, взяли ноту. Многие занимались в хоре. Уже мало кто был набожным, но все знали наизусть протестантские евангельские гимны. Самым маленьким объясняли, что, вопреки утверждениям католиков (которых их старые дядьки все еще звали папистами), ада не существует, что для разговора с Богом не нужен священник и что всегда необходимо задаваться вопросом, веришь ли ты. Морщинистые кузины добавляли, что хороший протестант держит свое слово, много работает и мало болтает. «Преданность, выносливость и скромность», — подытоживали они, глядя на детей, которые не обращали на теток внимания. Музыка и запахи поднимались к огромным балкам, проникали сквозь стены и заполняли двор. Праздник мало чем отличался от праздников прошлых лет, когда люди толпились у костра, пряча руки в шерсть овец, которых заводили в дом, если стояли лютые морозы.

Ребенок лежал в своем переносном кресле у камина. Он единственный не двигался, а вокруг все бурлило. Малыш, как маленький зверек, принюхивался к запахам кухни, и иногда на его лице появлялась легкая улыбка. Тот или иной звук (взятый на виолончели аккорд, чуть слышный звон чашки, чей-то низкий голос, тявканье собаки) заставлял его пальцы слегка подрагивать. Его голова была повернута в сторону, он прижался щекой к ткани кресла, потому что шею держать не мог. Его глаза с длинными темными ресницами блуждали, и он казался серьезным. Очень внимательным и одновременно отсутствующим. Он вырос. Он все еще был вялым, но его волосы превратились в густую шевелюру. Родители тоже изменились.

В этот рождественский вечер кое-что поменялось. Старший брат повернулся к малышу. Почему именно в тот момент? Мы не знаем. Возможно, увечность брата, которая теперь стала заметна, не могла больше оставлять его равнодушным. Возможно, со временем, разочаровавшись в реальности, которая так не соответствовала его устремлениям, он почувствовал, что малыш стал его опорой, незыблемой и дающей уверенность в собственных силах. А может быть, он просто осознал ситуацию и его рыцарский идеал указал ему, что он должен заботиться и защищать самых слабых. Так или иначе, старший брат вытер ребенку рот, прижал его к себе и погладил по голове. Он не подпускал собак, заботился о том, чтобы вокруг не было слишком шумно. Он больше не играл со своими двоюродными братьями и сестрой. Они не могли в это поверить. Они знали его как красивого, сдержанного мальчика, который до сих пор был вспыльчивым, немного насмешливым, осознающим свое превосходство. Кто шел по следу кабана, кто учил их стрелять из лука, кто воровал соседскую айву? Кто осмеливался заходить в бурную реку, мутную от прошедших гроз? Кто бродил в ночи, абсолютно черной, страшной и опасной? Кто откидывал уверенным движением капюшон, не опасаясь, что летучие мыши, которых до ужаса боялись двоюродные братья и сестры, вцепятся в его густые каштановые волосы? Настоящий старший брат. Одиночка, с царскими замашками, уверенный в себе. Спокойный и властный, как настоящий хозяин, думали его родственники.

На этот раз он им ничего не предложил. Сестра и двоюродные братья топтались вокруг, не решаясь его потревожить, но при этом негодовали. Старший брат был молчаливее, чем обычно. Он не отходил далеко от очага, огонь в котором умел поддерживать, и следил за тем, чтобы младшему брату не стало холодно. Он подложил в переносное кресло подушку, чтобы приподнять малышу голову. Он читал, его палец скользнул в кулачок ребенка — тот всегда сжимал кулачки, как вечный младенец, которым он и останется. Странно было видеть этого мальчугана лет десяти, совершенно здорового, сидящим, сгорбившись, у кресла малыша, не такого, как все, хотя еще и не совсем странного: размером с годовалого ребенка, но с полуоткрытым ртом, не идущего на контакт, очень спокойного, с блуждающими темными глазами. Их физическое сходство было очевидным, и никто не мог сказать, почему от этого сходства так сжималось сердце. Когда старший брат поднимал глаза от книги, его темный взгляд и длинные ресницы превращали его в точную копию находившегося рядом с ним крохотного существа.

В ту рождественскую ночь случилось нечто необратимое. В последующие месяцы старший брат по-настоящему привязался к малышу. Прежде у него была другая жизнь, были друзья. Теперь их место занял младший брат. Детские комнаты находились рядом. Каждое утро старший брат просыпался раньше всех, вставал и вздрагивал от прикосновения к холодным плиткам пола. Он открывал дверь в комнату малыша и направлялся к кроватке под белым балдахином; здесь когда-то спали и он и его сестра, пока не выросли и не попросили купить им другие кровати. Малыш же ни о чем не просил. Поэтому он спал в этой кроватке. Старший открывал окно и впускал утренний свет. Он знал, как осторожно вынуть малыша, положив тому руку на затылок, и перенести его на пеленальный столик. Он переодевал его, а затем осторожно спускался в кухню, чтобы принести ему фруктовое пюре, приготовленное накануне матерью. Но прежде чем все это проделать, он наклонялся к малышу. Прижимался к нему щекой, удивляясь нежной бледности кожи, и некоторое время не двигался. Он наслаждался мягким прикосновением к щечке и тем, насколько она была беззащитна и что ее можно погладить, может быть, она специально такая только для него, для старшего брата. Малыш мерно дышал. Брата он не видел, и старший это прекрасно понимал. Он смотрел на кроватку, на окно, в которое было видно реку; малыш же размышлял о чем-то ином, и никто не знал, о чем именно. Это устраивало старшего. Он будет глазами малыша. Он расскажет ему о