советским орденом. Для симметрии. И наградили, да.

«Любовь на свете сильней разлук!»

Это смотря какая любовь. И смотря какие разлуки. Из нашей группы женат один Суслик, и мы с ним некоторым образом в свойстве: его жена Мария — сестра Анны, жены папеньки. Такая вот комбинация. И она, Мария, приезжала на присягу. С дочкой Наташей, ей скоро годик. Дождётся, дождётся Суслика, там и осталась неделя всего, до завершения сборов. Все дождутся.

Песня кончилась, кончилась и наша маршировка. Учи нас, не учи, а слонопотамы остаются слонопотамами. Капитан Трач подвел итог короткими, но сильными словами. И распустил. Оправиться и вообще. Скоро ужин.

Ко мне тоже приезжали. Надежда и Ольга, Мириам и Фатима. Сильнее разлук, безусловно. Я даже захотел уехать вместе с ними. А что? Легко. Доложился тому же Трачу, мол, товарищ капитан, разрешите отбыть, и тот бы с радостью разрешил. Я для него словно камушек в сапоге. Неловко ему со мной. И майору Теплицину неловко. И даже нашему главному командиру, начальнику военной кафедры полковнику Евстифееву неловко. Ловлю в их глазах упрёк: тебе же сказали — зачтут сборы, зачтут без твоего присутствия, так сиди дома, или в Ялту поезжай, в санаторий, и готовься. А то вдруг я нашпионю, как последний сукин сын, нажалуюсь, что и это мне не так, и то мне не так, а им — отвечай.

Но ни жаловаться, ни шпионить не собираюсь.

Я просто готовлюсь. Самым настоящим образом. Дело в том, что мне нужно от шахмат отдохнуть, срочно и категорически . Разгрузиться. Почувствовать шахматный голод. И потому, следуя заветам Ильича, после победы над Мекингом я продолжил учиться, учиться и учиться — но медицине. У меня индивидуальный план, и я его подкрутил в свою сторону, стараясь не растянуть время учебы, а, напротив, сжать. Не отставать от сокурсников, а опередить их. Опередить особо не получилось, но научный коммунизм, научный атеизм и социальную гигиену с организацией здравоохранения осилил и сдал.

В ногу, товарищи, в ногу!

И для полноты чувств решил побыть невсамделишным воином.

Да, верю, знаю, чувствую: нам несравненно легче, чем срочникам. Но по сравнению с жизнью обыкновенной эти недели кажутся полные тягот и лишений. Во-первых, подъем. Я привык вставать позже! Во-вторых, бег в сапогах — и тяжело, и сапоги жалко, изнашиваются зря. В-третьих, питание. Ах, «Москва», ах, «Арагви», ах, борщ с пампушками! Забудь!

И вот мы в столовой.

— Здесь у них есть подсобное хозяйство, — сказал Женя. — Свиней держат, я тут с местными поговорил.

— Ну да, экономика должна быть экономной, — заметил Сеня. — Остатки солдатской еды дают свиньям. Отходы в доходы. Надежно, выгодно, удобно.

— Есть другое мнение. Есть мнение, что нам дают остатки свинячьей еды, — Женя посмотрел на наш ужин.

Ужин как ужин. Картофель, в котором изредка попадается свиная шкурка. И хлеб.

— Плохо, что это не обычная картошка, а сушеная, — продолжил Женя.

— Обычную картошку нужно что? Нужно чистить! А тут всё просто — побросал в бак, залил кипятком, добавил тушенки — и кушайте, кушайте! — объяснил Сеня.

— Где ты видишь тушенку?

Вопрос риторический.

Но съели. Всё съели. И побрели восвояси. Не сказать, чтобы сытые, но…

Сборы мы проходим на базе полка гражданской обороны. Местные, как мы прозвали солдат срочной службы, и несли те самые тяготы — да и то малой мерой. А нас от них отделили, дабы своим видом их не разлагали и не раздражали. Ну да, мы ведь в наряды не ходим, сортиры не чистим, у нас и не служба, а баловство одно. И потому мы, бурденковцы, живём на отшибе, в палаточном лагере, а они — в казармах. Настоящих, каменных. С местными пересекаемся редко. Нет, никаких трений. Танцев тут нет, девчат тоже, да и вообще, мы слишком разные. Вода и масло. Пару раз поговорили, только и всего. Они ж пацаны, по восемнадцать-девятнадцать лет. Дети азиатских республик, славян мало. И вид у всех не слишком бравый. Средний вес килограммов пятьдесят. Или меньше. С чего бы ему быть бравым, виду? Сушеный картофель — это углеводы, а где белки? С белками напряжёнка, вот и разводят при части свиней. Только они, свинки, сейчас маленькие, им ещё расти и расти. Только небо, только ветер, только радость впереди у этих свинок, поскольку не знают они будущего.

А мы, мы знаем?

Сушеная, не сушеная, а свинкам оставили немного. И с чувством вины перед ними идём обратно. В палаточный городок. Пока ещё светло, можно заняться личными делами. Почитать, например. Или письмо домой написать. Солдатское письмо, конверт без марки! На память, так сказать. Да и вообще — в нашем институте отовсюду учатся. Родные далеко. Как не написать?

Я нет, я не пишу. Я в любое время могу позвонить по телефону. Есть у меня такая привилегия — среди прочих.

Но я ни этой, ни прочими привилегиями не злоупотребляю. Хорошие новости могут и подождать, а плохие сами прибегут и прилетят, без моего содействия.

Пришел, улёгся. Походная кровать проста, но для усталого тела сгодится. Тут и остальные подоспели. Нет, всё-таки сильно устаём с непривычки. Привычен лишь Атаманов, из соседней группы. Он в институте после армии, отслужил самую что ни есть настоящую срочную, два года, сержант, а у нас — что-то вроде дядьки. Учит как портянки наматывать и прочим премудростям. Полагаю, ему дано особое задание: опекать меня. На всякий случай.

А сейчас он стал читать вслух новую повесть, «Возвращение дона Руматы» из июньского номера «Поиска». А как иначе? Интересно всем, а журнал-то один, его девочки привезли. Вот и образовалось стихийная изба-читальня, к нам и другие приходят, послушать.

Читал Атаманов снаружи, там и светлее, и просторнее.

И под его чтение я задремал, успев подумать, что неплохо бы сделать аудиоверсию журнала. Записать на магнитофонные кассеты того же «Румату», например. Но нет, вряд ли: часовая кассета сама по себе четыре рубля стоит. Дороговато. Разве что подключить Всероссийское Общество Слепых, добиться скидки на кассеты? Большой скидки?

Но суетные мысли скоро спрятались в тумане, и я стал видеть сны. Или что-то вроде. Будто посланец далекого коммунистического будущего дон Румата, он же Антон Шверкин, сидит в палатке и ведёт со мной беседу: как знать, нет ли на нашей Земле здесь и сейчас разведчиков с других миров, миров, намного опередивших нас и в общественном, и в научном, и в биологическом развитии? Наблюдают, но не вмешиваются.

Совсем не вмешиваются, спрашиваю я.

Совсем, отвечает Румата.

А как же фашизм? Он сколько людей погубил, фашизм? А если бы у Советского Союза была атомная бомба, штук десять или сто? Раскрыл бы тот разведчик секрет атомной бомбы советским ученым, и тогда мы б им всем показали!

Предположим, что раскрыл бы,