и, само собой разумеющееся, лучшего хозяина. – Мужчина, обнажив зубы, смеётся. – Перед тобой дозволено открыться вратам в рай, ибо рай есть и он на земле. А сама ты готова вступить в Монастырь?

Мыслями путаюсь в его словах и в своих возможностях. Всё перечисленное им ублажило бы моих сестёр, но меня не трогало вовсе…И неужели я могла отказаться от Монастыря и вернуться домой? Нет…нет, уже не могла. Вопрос – формальность. Вопрошающий взгляд – условность.

– Ты заходишь в Монастырь добровольно, но выйти из него уже не смеешь. Улавливаешь?

И я утвердительно качаю головой. От ледяного стакана немеют пальцы. Смотрю на пальцы, смотрю на стакан, получаю наказ:

– Пей-пей, радость.

Припадаю губами к напитку – резко: глотаю и потому обжигаю горло, и потому кашлем разрезаю кабинетные стены. Мужская рука ласково касается спины, улыбка очерчивает грубую кожу.

– А ты мне нравишься, – со смехом роняет мужчина, ещё не осознавая грядущего, не предвидя, что любые слова находят вибрации и отголоски в будущем.

Стакан ударяется о край стола, стан напротив позволяет расслабиться.

Всё здесь выглядело иначе, отличительно от мира за стенами. Фальшивый порядок, фальшивые улыбки, фальшивые речи. Однако мне видится, что вот он – реальный мир; а дом, оставшийся за пустошью, – блажь, сон; те люди взращивали меня – зная с рождения – для Монастыря, для его Хозяина.

– Смотри на меня, – велит мужчина. – О, каков взгляд! Пытливая непокорность, ведь ты не хочешь – и именно это прекрасно…Ты мне нравишься, – повторяет он, созывая тем самым беду. – Уже познакомилась с Мамочкой? Или эти трясогузки то и дело напевали дифирамбы о Хозяине? Неисправимые женщины…! Нет, не знаешь Мамочку? Слушай. Мамочка будет следить за твоей красотой – внешней и внутренней. Если появятся беспокойства – ступай к ней. Неважно какие – Мамочка пригладит и успокоит, поможет справиться и оправиться. Идёт?

Я молча соглашаюсь.

– Слушай, – восклицает мужчина, – а ты говорить-то умеешь?

Утвердительно качаю головой и, осознав глупость, поделённую на равные части с растерянностью, добавляю вровень с его голосом «Да»:

– Издеваешься?

Он ведёт бровью и просит повториться. Несуразность ситуации надбавкой ударов коптит сердце. На какой вопрос мне следовало ответить? На умение говорить или на манер наглой беседы? Секунды щёлкают нас обоих по носу; мужчина вздыхает и предлагает позабыть случившееся.

– Итак, – заключает он, – зови меня как угодно твоей прекрасной душе. Отец, господин, хозяин…как угодно. Главное условие – не по имени.

– А как твоё имя? – спрашиваю я, чему мужчина поражается и с чего смеётся.

– Твоя семья верующая. Значит, вы поклоняетесь богам, всё логично. Значит, родителям было должно научить дщерь именам божеств. Так?

– Родители верят в Богов земли, а не неба.

– Однако же кровь девственницы пускают небесному светилу, – язвит мужчина. – На алтаре меж двух пантеонов…Ты сказала «родители верят». А сама?

– Предпочитаю верить в зримое.

– Я не зрим?

– Ты не Бог.

Его руки припадают к графину, а графин пускает по горлышку напиток. Хозяин с наслаждением пьёт и потом с таким же наслаждением интересуется у меня прожитыми под солнцем годами.

Зачем он спрашивает? Он знал, что покупает.

– Не молчи, – приказывает мужчина.

– Шестнадцать, – отвечаю я.

– Самый сок. А выглядишь старше. Года – они ведь не на коже, милая, не на лице; они во взгляде, в глазах. – Бровь незамысловато танцует. – Так отчего в роду безымянных работяг явила себя дивная атеистка? Хотя, знаешь, – он откидывается в кресле – со скрипом стула и всплеском напитка, – твоя непокорность заключена в твоих годах. Ещё немного – и мир притупит твоё назревающее ослушание. А твоё ослушание сейчас притуплю я. Понимаешь, радость?

И он кошкой прыгает из кресла: кулаки прижигают подлокотники и порывом ветра заставляют дрогнуть рукава глупого платья цвета вяленой рыбы. Он нависает – быстро и страшно; и быстро и страшно шипит на ухо:

– Солжёшь мне ещё раз – высеку так, что не сможешь ни сидеть, ни стоять, ни лежать, ни даже думать. Понимаешь, радость? И никто не захочет касаться твоего некогда хорошего тела, а если ты перестанешь нести в Монастырь прибыль – пеняй на себя. Хорошее тело равно хороший заработок, равно стабильность. Иначе – прочь.

Мужчина отступает и выуживает из ящика стола пачку сигарет; острая игла западает меж зубов и пускает кольцеобразный дым. Выжидаю. Выжидаю, но совладать с характером не могу, и потому выпаливаю гневно:

– Блефуешь, папочка.

Он забавляется ответу.

– Наглая мерзавка, – причитает мужчина. – Язвит и кому? На первый раз я тебя прощаю! Но не вздумай впредь обращаться ко мне с такой интонацией. Накажу. Да-да, и за это тоже.

– Блефуешь.

– Поясняй.

Он затягивается вновь.

– Ты будешь оберегать меня, пока не прибудет первый покупатель. В этом смысл.

– Умница, – зудит властный голос. – Но сказанное тобой сейчас останется сказанным тобой потом. На данный момент – повторюсь, наглая мерзавка – ты и вправду цивильный лист. Но не думай, что я забываю слова, не думай, что я отпущу их После. Я мечтаю наказать тебя за твою наглость. Мечтаю. Понимаешь, радость?

Хочу процедить очередное «поняла, папочка», но, глянув в перспективу скорого, решаю смолчать.

Мужской голос повторяет «умница» и следом вопрошает:

– Ты поняла, почему я пригрозил тебе наказанием в первый раз?

– Понятней быть не может.

– Тогда отвечай честно.

– Девятнадцать.

– Именно, радость! Так зачем ты соврала?

– А ты зачем спросил?

– Не понял, – теряется мужчина.

– Если знал, – объясняю я. – Ты знал, но всё равно спросил. По той же причине я соврала.

Мужчина поправляет ворот сцепляющей горло рубахи и причитает незнакомыми сплетениями букв.

– Возвращаясь к теме возраста, – вскоре лепечет Хозяин Монастыря. – Ты – чудесное вино, – напитывается энтузиазмом и упомянутым; из наполняемого мгновение спустя бокала, – твой возраст, Луна, впитал самое вкусное и сладкое, теперь хоть росинки с тебя собирай. Так бы и пробежался по спине языком.

И он показывает соответствующие движения: губы припаиваются к незримому телу. Моему.

– Вновь багровеешь, радость. Лучше ответь, как удалось вину настояться?

И Хозяин Монастыря рассказывает, что к землям его прибывают конвои с совершенно юными цветами, отходившими под солнцем и луной по четырнадцать лет. Треть вдобавок поражает и радует.

– Не стесняйся того, – заверяет мужчина, – недоступность нынче высока в цене.

На скромный взмах головой Хозяин Монастыря скрипит зубами. Повторяет:

– Ты не ответила. Как вину удалось настояться?

А как