деньги?
– Мне нравится Власть.
– И всё же курить недозволительно, – заключает Мамочка. – Твой покупатель, Луна, не терпит запаха табака.
– Покупатель задерживается, запах выветрится, – клацаю челюстью и делаю затяжку. Облако дыма целует мужское лицо. Единственный поцелуй, который мы можем себе позволить.
– Что тебя гложет, мой мальчик? – щебечет Мамочка. Я очерчиваю её добрым взглядом и немедля признаюсь, что обожаю за характер, чуткость и понимание. – Ближе к делу, – смеётся женщина. – Она поцеловала меня, – говорю я. – А потом я её. И так несколько раз. – О! – восклицает Ману. И ничего более. Молчание с её стороны задерживается, потому я спешу кольнуть: – Впервые твоё красноречие оставило нас. Неужели способность комментировать всё на свете притупилась? – С такими новостями можно потерять не только глас, но и ум, – говорит Мамочка. – Я удивлена, что сам Хозяин Монастыря – перевидавший и перепробавший неподдающееся счёту число женщин и мужчин – признаётся едва ли не с повинной головой в поцелуе с какой-то девицей. Что с тобой? Ты говоришь про Луну, – с вызовом бросает Ману. – Но неужели она первая, влюбившаяся в тебя, послушница из Монастыря? – Разумеется нет. – Значит, и не последняя. Я смеюсь, на что женщина запрокидывает ногу на ногу и, прогнувшись в спине, нашёптывает: – Что конкретно тебя беспокоит, Ян? – Она первая поцеловавшая меня. – Сибирия пыталась, – припоминает Ману. Её интонация выдает робкую ревность – но ревность не к живому; к игрушке, которую взяли незнакомые дети. – Пыталась, – подчеркиваю я. – Ты не позволил или она по твоей кислой физиономии поняла, что несёт несусветную чушь? – И то, и то. – Значит, мой мальчик… – подводит Ману, – Луна поцеловала тебя, потому что этого хотел ты и именно ты позволил поцелую случиться. И она игриво раскланивается, не выползая из кресла. Затем строго: – Хватит предавать значение глупому поцелую. Ты делец. – Их было несколько. – Издеваешься? Просто прекрати. – Я не могу, понимаешь? И впервой ощущаю растерянность, – признаюсь я. – Только и делаю, что думаю о ней. Мерзавка с холодными глазами и горячим взглядом. – Боги, да просто оставь её себе! – осаждает Мамочка. – Нравится – оставь. Неужели от одной послушницы ты разбогатеешь? Я всё вижу, Ян, за всем наблюдаю. Кто ещё трогал твоё сердце? Всё там выжжено и вытоптано, однако девчонка по крупицам собрала остатки и держит сейчас в своих крохотных кулаках. Продав её, ты отдашь последнее оставшееся в твоей безобразно-уродливой душонке, если кисель в этой развороченной груди ещё можно так обозвать. – Ты не знаешь, сколько стоят едва распустившиеся и ещё не тронутые морозом цветы? – улыбаюсь я. – И неужели от одного цветка ты разбогатеешь? – повторяет Мамочка. – Ты права. Ведь дело уже не в деньгах, дело в принципах. Она послушница. Она – товар. В первую очередь, товар. – Ты хочешь выжать из влюблённой все соки, вкусить самостоятельно и уличить пользу, однако отчего-то помышляешь, что после предательства она с ропотом и сладкой грустью припадёт на колени? перед тобой? ты в это в самом деле веришь? Слова задевают, и я пускаюсь в нервное объяснение: – Я не просто хочу, я сделаю это! Монастырь стоит на подобных. А что будут говорить о нас с тобой, Ману, когда прознают, что лучшее из предоставляемого мы оставляем себе? – Руки смыкаются на подбородке. – И почему ты называешь это предательством? Я своего сердца не обещал и сердце взамен не просил. Она не моя и мне никто… – Тебе ведомы негласные клятвы. – А знаешь, почему она от меня не отвернется?.. да потому что женщины молятся на ранящие их ножи, они целуют их и с изрешечёнными от порезов руками вводят в себя сами. Извращения не в головах, прибывающих сюда, извращения у женщин на сердце. Ману молчит. Затем восклицает: – А что если Луна не такая? – Все женщины таковы, – отвечаю я. – Пускай. Но разве она не особенна? Ты чувствуешь родную душу, чуешь породу, видишь стать. Ты судишь подобно послушнице, но она им неровня – она выше в тысячу раз. И от твоего решения будет зависеть, как сложится её судьба. Не наноси удар первым, если можешь. Не ты. Не ломай ни девочку, ни её будущее. Может, Луна заслуживает отличительного? Принятые тобой решения сейчас скажутся на её действия потом. – Это Луна тебе напела? Она просила вступиться? Просила не продавать её? – О, ты знаешь, птичка бы так не поступила. – Отчего рьяно защищаешь? Чем она ухватила и твоё сердце? Почему стала любимицей среди любимиц? – Именно. И моё сердце. Но твоё – первым. – Нет, – перебиваю я. – Придумай другой ответ. – Значит, потому что я вижу в ней себя. – Оставь это, Ману! – вскидываю руками. – Ты – характер, ты – сталь и ты – мощь, она же – слабость. И своя, и людей, к которым прикасается. Она слабая и слабость привносит; она интересная, но не особенная. – А что если наоборот? Что если ты ошибаешься? – Назови другую причину. – Я вижу в ней тебя. Не заслуживай очередного сильного врага, ибо Луна выглядит достойным соперником. Падаю в кресло и едва не взвываю от досады. Ругаюсь и говорю: – Я должен её продать. – Должен – дерзай. Но перед этим подумай: кому и что ты должен в первую очередь. Не себе ли самому? Не ощущай стыд за выбор в свою пользу. Однако завтра за ней явится змей. Я соврал Луне про изменённую дату, дабы ещё раз узреть блаженное расслабленное лицо и спокойную улыбку. Я мог спасти мою радость. Я могу спасти мою радость. Могу успеть…!
Покупатель прибывает в срок. Ян провожает меня: передаёт из рук в руки и направляет в одну из слащавых обителей порока. За красные ткани. Ни упоение, ни негодование не беспокоят его лица. Ян говорит на старом наречии. Покупатель отвечает улыбкой и руками показывает начало молитвы; затем смеётся и просит прощения за осквернение этим жестом чистоты Монастыря. Ян чертыхается. Холодная война рокочет во взгляде; удар собственных мыслей возвращает к нерушимому ранее спокойствию. – Приятного вечера, – кивает он и указывает рукой на комнаты. – Прошу. Я цепляюсь взглядом за ускользающего мужчину, а мужчина подле цепляет меня за талию и скользит в спальню.
Мужчина
– Что тебя гложет, мой мальчик? – щебечет Мамочка. Я очерчиваю её добрым взглядом и немедля признаюсь, что обожаю за характер, чуткость и понимание. – Ближе к делу, – смеётся женщина. – Она поцеловала меня, – говорю я. – А потом я её. И так несколько раз. – О! – восклицает Ману. И ничего более. Молчание с её стороны задерживается, потому я спешу кольнуть: – Впервые твоё красноречие оставило нас. Неужели способность комментировать всё на свете притупилась? – С такими новостями можно потерять не только глас, но и ум, – говорит Мамочка. – Я удивлена, что сам Хозяин Монастыря – перевидавший и перепробавший неподдающееся счёту число женщин и мужчин – признаётся едва ли не с повинной головой в поцелуе с какой-то девицей. Что с тобой? Ты говоришь про Луну, – с вызовом бросает Ману. – Но неужели она первая, влюбившаяся в тебя, послушница из Монастыря? – Разумеется нет. – Значит, и не последняя. Я смеюсь, на что женщина запрокидывает ногу на ногу и, прогнувшись в спине, нашёптывает: – Что конкретно тебя беспокоит, Ян? – Она первая поцеловавшая меня. – Сибирия пыталась, – припоминает Ману. Её интонация выдает робкую ревность – но ревность не к живому; к игрушке, которую взяли незнакомые дети. – Пыталась, – подчеркиваю я. – Ты не позволил или она по твоей кислой физиономии поняла, что несёт несусветную чушь? – И то, и то. – Значит, мой мальчик… – подводит Ману, – Луна поцеловала тебя, потому что этого хотел ты и именно ты позволил поцелую случиться. И она игриво раскланивается, не выползая из кресла. Затем строго: – Хватит предавать значение глупому поцелую. Ты делец. – Их было несколько. – Издеваешься? Просто прекрати. – Я не могу, понимаешь? И впервой ощущаю растерянность, – признаюсь я. – Только и делаю, что думаю о ней. Мерзавка с холодными глазами и горячим взглядом. – Боги, да просто оставь её себе! – осаждает Мамочка. – Нравится – оставь. Неужели от одной послушницы ты разбогатеешь? Я всё вижу, Ян, за всем наблюдаю. Кто ещё трогал твоё сердце? Всё там выжжено и вытоптано, однако девчонка по крупицам собрала остатки и держит сейчас в своих крохотных кулаках. Продав её, ты отдашь последнее оставшееся в твоей безобразно-уродливой душонке, если кисель в этой развороченной груди ещё можно так обозвать. – Ты не знаешь, сколько стоят едва распустившиеся и ещё не тронутые морозом цветы? – улыбаюсь я. – И неужели от одного цветка ты разбогатеешь? – повторяет Мамочка. – Ты права. Ведь дело уже не в деньгах, дело в принципах. Она послушница. Она – товар. В первую очередь, товар. – Ты хочешь выжать из влюблённой все соки, вкусить самостоятельно и уличить пользу, однако отчего-то помышляешь, что после предательства она с ропотом и сладкой грустью припадёт на колени? перед тобой? ты в это в самом деле веришь? Слова задевают, и я пускаюсь в нервное объяснение: – Я не просто хочу, я сделаю это! Монастырь стоит на подобных. А что будут говорить о нас с тобой, Ману, когда прознают, что лучшее из предоставляемого мы оставляем себе? – Руки смыкаются на подбородке. – И почему ты называешь это предательством? Я своего сердца не обещал и сердце взамен не просил. Она не моя и мне никто… – Тебе ведомы негласные клятвы. – А знаешь, почему она от меня не отвернется?.. да потому что женщины молятся на ранящие их ножи, они целуют их и с изрешечёнными от порезов руками вводят в себя сами. Извращения не в головах, прибывающих сюда, извращения у женщин на сердце. Ману молчит. Затем восклицает: – А что если Луна не такая? – Все женщины таковы, – отвечаю я. – Пускай. Но разве она не особенна? Ты чувствуешь родную душу, чуешь породу, видишь стать. Ты судишь подобно послушнице, но она им неровня – она выше в тысячу раз. И от твоего решения будет зависеть, как сложится её судьба. Не наноси удар первым, если можешь. Не ты. Не ломай ни девочку, ни её будущее. Может, Луна заслуживает отличительного? Принятые тобой решения сейчас скажутся на её действия потом. – Это Луна тебе напела? Она просила вступиться? Просила не продавать её? – О, ты знаешь, птичка бы так не поступила. – Отчего рьяно защищаешь? Чем она ухватила и твоё сердце? Почему стала любимицей среди любимиц? – Именно. И моё сердце. Но твоё – первым. – Нет, – перебиваю я. – Придумай другой ответ. – Значит, потому что я вижу в ней себя. – Оставь это, Ману! – вскидываю руками. – Ты – характер, ты – сталь и ты – мощь, она же – слабость. И своя, и людей, к которым прикасается. Она слабая и слабость привносит; она интересная, но не особенная. – А что если наоборот? Что если ты ошибаешься? – Назови другую причину. – Я вижу в ней тебя. Не заслуживай очередного сильного врага, ибо Луна выглядит достойным соперником. Падаю в кресло и едва не взвываю от досады. Ругаюсь и говорю: – Я должен её продать. – Должен – дерзай. Но перед этим подумай: кому и что ты должен в первую очередь. Не себе ли самому? Не ощущай стыд за выбор в свою пользу. Однако завтра за ней явится змей. Я соврал Луне про изменённую дату, дабы ещё раз узреть блаженное расслабленное лицо и спокойную улыбку. Я мог спасти мою радость. Я могу спасти мою радость. Могу успеть…!
Девочка
Покупатель прибывает в срок. Ян провожает меня: передаёт из рук в руки и направляет в одну из слащавых обителей порока. За красные ткани. Ни упоение, ни негодование не беспокоят его лица. Ян говорит на старом наречии. Покупатель отвечает улыбкой и руками показывает начало молитвы; затем смеётся и просит прощения за осквернение этим жестом чистоты Монастыря. Ян чертыхается. Холодная война рокочет во взгляде; удар собственных мыслей возвращает к нерушимому ранее спокойствию. – Приятного вечера, – кивает он и указывает рукой на комнаты. – Прошу. Я цепляюсь взглядом за ускользающего мужчину, а мужчина подле цепляет меня за талию и скользит в спальню.