художником. Я тоже там подвизался. Мы, как могли, старались скрасить быт ссыльнопоселенцев. Однажды украсили зал дружескими шаржами на ссыльных и даже на местных милиционеров. Я нарисовал, и папа сочинил эпиграммы. Все очень веселились. А на другой день пришел Саша, бледный и расстроенный: «Как бы нам, Костя, снова в лагерь не угодить. Разговоры идут по городу, что шаржи наши — издевательство над работниками советских органов милиции». Но, к счастью, разговоры скоро стихли и все обошлось…

Я стал бывать у Ротова. С ним было интересно! Лагерь и ссылка не убили в нем великолепное чувство юмора. Огромного интереса ко всему новому и просто мальчишеской любви ко всякой технике.

Построили новый мост в Лужниках — и Константин Павлович поехал посмотреть. Появились кухонные комбайны — и Константин Павлович немедленно приобрел. Сам возился с комбайном. Впрочем, недолго. Что-то случилось с этой замечательной машиной, и она стала расшвыривать мясной фарш по всей кухне. К великой, впрочем, радости Кисы-Муры, ротовской любимицы.

Новый фотоаппарат оказался непригодным для съемки с близкого расстояния, а Ротову, обожавшему все живое, надо было снимать и насекомых. Муравьев, к примеру. И пришлось купить другой аппарат. Более совершенный.

Любовь к животным приводила Константина Павловича в зоопарк. Он не развлекался там. Он изучал и запоминал. (Зрительная память у него была феноменальная.)

— В каждом человеке я вижу черты какого-нибудь животного, а в каждом животном — что-нибудь человечье, — говорил Ротов.

Константин Павлович начал работу над серией сатирических портретов, герои которых имели черта животных. Бюрократ — бегемота. Зазнайка — верблюда… Он сделал четыре листа. Два из них были опубликованы. Потом тогдашний редактор «Крокодила» спохватился: да разве в лице советского человека могут быть черта животного?! На том и кончилась работа над серией.

Это было в пресловутую эпоху «бесконфликтности». Тогда родилось понятие «положительная карикатура». Один «специалист» по сатирической графике сообщал в своей книге: «Положительная карикатура чрезвычайно характерна для нашей советской сатиры именно потому, что коренным образом изменилась ее роль в нашей стране». И еще: «Наряду с бичеванием всего негодного крокодильские художники не могут не отмечать на страницах журнала то радостное, светлое, героическое, чем полна жизнь».

За долгие годы, проведенные в лагере и ссылке, Константин Павлович соскучился по Москве, по москвичам… Для больших прогулок не было сил, но выход из положения он нашел. Садился в трамвай и ехал до конца маршрута. Потом назад. Потом менял маршрут. И снова туда. И снова обратно. За окном были люди, автомобили, дома. Да и в вагоне было на что посмотреть. Пассажиры постоянно менялись, а для карикатуриста это были будущие герои его рисунков. Все изменилось кругом за годы его отсутствия. И одежда, и лица, и поведение людей.

— Можешь по памяти нарисовать троллейбус? — спросил меня Константин Павлович.

— Вроде могу, — неуверенно ответил я.

— Помнишь, сколько окон в троллейбусе?

Я задумался и, почесав в затылке, сознался:

— Нет. Не помню.

Константин Павлович взял листок бумаги и остро отточенным карандашом быстро нарисовал троллейбус. И окна, и двери, колеса и прочее — все было точь-в-точь и все на месте!

— Люблю хорошие материалы для работы: бумагу, краски, кисти.. — говорил Константин Павлович. — Когда вижу чистый лист хорошей бумаги, тянет сесть за работу. И хороший карандаш тянет… Мне подарили несколько карандашей, китайских. Возьми для пробы.

— Вы думаете, это отразится на качестве моих рисунков? — пококетничал я.

— Конечно. Ведь если карандаш плохой, если крошится или попадаются в графите камушки, ты же нервничаешь, уже не получаешь от работы удовольствия. А уж это-то на качество влияет.

Карандаш китайский я храню до сих пор: Ротов подарил!

— Константин Павлович, а вы не пользуетесь стеклом с подсветкой? — Это зачем?

— Ну если что-то надо исправить. Если захотелось что-то изменить. Можно быстро перевести рисунок…

— Да нет. Я заканчиваю рисунок на том листе, на котором начал…

* * *

Я не расспрашивал Константина Павловича о пережитом, но иногда в разговоре он касался этой темы:

— Когда меня арестовали, я сказал жене, что вины за мной никакой нет. Что, конечно, во всем разберутся и я скоро вернусь домой…

Точно такую фразу я услышал от своего отца, когда его уводили. Теперь-то я знаю, что с этими словами уходили миллионы людей. Но возвращались они очень не скоро, а многие не вернулись вовсе…

Константин Павлович рассказывал:

— Следствие вел Влодзимирский. Высокий, стройный красавец. Он сажал меня перед собой. Придвигал к моему лицу настольную лампу и направлял свет мне в лицо. Мощная лампа так сильно светила и грела, что, казалось, вот-вот глаза лопнут. Потом красавец снимал с левой руки часы и надевал на правую. Он был левша. Я знал — будет бить. А он не просто бил, а пытал, да так, что и вспоминать об этом страшно, — говорил Константин Павлович. — Иногда он на сутки (!) запирал меня в маленькую камеру, скорее в шкаф. Там не то что лечь, сидеть было нельзя. Только стоять. Сутки… Одно время держал меня в одиночной камере. Для меня это тоже было пыткой. Я очень тяжело переносил одиночество. Чтобы не сойти с ума, я рисовал. Маленьким обмылочком — на брюках. Рисовал, стирал нарисованное и снова рисовал…

— Я человек не злой, — говорил Константин Павлович, — но этому красавцу я желал смерти. И Бог услышал мои молитвы. Вслед за Берией, в числе других, был расстрелян и мой следователь… Однажды в камеру мне принесли чистую рубашку и приказали надеть. Через некоторое время повели куда-то. Привели в большой кабинет. Огромный письменный стол. Красивые массивные кресла. Один из ящиков стола выдвинут. В нем видны резиновая дубинка и пистолет. Неожиданно открылась дверь, которую я сначала не заметил, из нее появился Берия. Он долго рассматривал меня. Потом спросил: «Почему вы не в партии?..» — и, не дожидаясь ответа, ушел. Видно, наркому любопытно было взглянуть на карикатуриста — «врага народа», ордер на арест которого он собственноручно подписал.

Методы ведения допроса были отработаны четко. Хлебнув адова общения со следователем, человек был готов сознаться в чем угодно. Судите сами.

ИЗ ПРОТОКОЛА ОЧНОЙ СТАВКИ:

«Вопрос Храпову: В своих показаниях на следствии вы признали, что являлись агентом германской разведки. Вы это подтверждаете?

Ответ: Да, подтверждаю.

Вопрос Храпову: С кем вы были