Противный визгливый голос невестки вырвал Сергеича из сна. Только что ему вручали премию в сельском клубе, он ощущал себя нужным и значительным человеком. И вот на тебе: действительность грубо вторглась в его сознание. Чувствуя себя сухим осенним листом, старик провёл по губам шершавым языком, кряхтя, поднялся с постели.

«Мдя, заснул не раздеваясь. Тем лучше. Не надо одеваться. Как бы теперь выпросить у Заразы на опохмел», – размышлял он, мелкими шажками двигаясь к входной двери.

В открытые настежь небольшие оконца вливалась утренняя прохлада.

Сергеич зябко повёл худыми плечами: «Какого чёрта расшагакала окна в такую рань. Вечно ей воняет. А то, что ему холодно, ей наплевать. Скотина бесчувственная».

В сенях под ноги старику попалась какая-то чашка, на босые ступни плеснула густая жижа. Он ухватился за дверной косяк, обтёр ноги цветастой занавеской, мстительно представил обиженное лицо Галины. «Будет знать, как бросать всякую дрянь на моём пути».

Ступив на мокрый от росы спорыш, Сергеич скривился: «Хозяйка твою мать, весь двор травою зарос, Маня такого б не допустила».

Жена умерла десять лет назад, он пил и при ней, но после её смерти не просыхал совершенно.

Отворилась дощатая дверь сарая, невестка перегнала барашек в загон. Старик добрёл до сарая в тот момент, когда она вытащила козу из стойла.

– Галочка, похмелиться бы. Голова болит, – заискивающим тоном произнёс Сергеич.

Невестка, не обращая на него внимания, повела козу на лужайку перед садом. Старик чертыхаясь, потащился за ней. Он не успел добраться до лужайки, как Галина уже повернула назад.

– Плохо мне. Надо бы чуток налить… – начал Сергеич, всей душой сейчас ненавидя эту кругленькую, как колобок, невзрачную женщину.

Она остановилась, смерила презрительным взглядом согнутую тщедушную фигуру старика, почти лысую голову с реденьким серым пухом на макушке. Отчего-то свёкор напомнил ей ящерицу.

– Ещё бы не болеть голове. Две недели пьянки никакой организм не выдержит. Я бы сдохла на второй день. Дал же Бог здоровья идиотам.

Сергеич ухватился за торчащий кол, всё, что осталось от забора, когда-то ограждающего сад от животных.

– Неужто после пенсии столько дней прошло? Всё одно: налей. Помру, если не похмелюсь. Я тебе деньги отдал – отдал. Имей совесть…

Галина скривилась.

– Вы ж с Лехой большую часть уже пропили. Что жрать будете? Как к столу так вы первые, а как помочь, хрен вас дождёшься.

От её громкого голоса в голове Сергеича застучали молоточки. Он с трудом выдержал, чтобы не послать её матом по известному адресу. Не время. Нужно выдавить деньги из зловредной бабы.

– Принеси хоть пива, не кобызись. Леха проснётся, всё равно ведь за выпивкой пошлёт.

Через час Сергеич, подперев щёку рукой, беседовал с сыном, находящимся в полной прострации от пары стаканов самогона. Ему, собственно, не нужен был собеседник, но всё-таки приятно высказать мнение родному человеку. Он в сотый раз поведал о том, каким уважаемым человеком был на работе, сколько грамот вручили ему за доблестный труд.

– Быть хлеборобом, Леха, самое важное дело на земле. Сколько я земли перепахал, сколько тонн зерна собрал. Тебе, сынок, и не снилось. А что сейчас. Сволочи! Всё угробили. Всё! – Сергеич стукнул по столу кулаком. – Какой колхоз пропал! Какую страну развалили.

Галина сжала голову руками. Ей хотелось заткнуть воняющий сивухой рот старика: невыносимо почти ежедневно слушать одно и то же. Да, когда-то Сергеич работал, но вряд ли больше других. С тех пор прошло двадцать пять лет, и за эти годы он ничего хорошего больше не сделал. Только пил. Как он объяснял: «Пытаюсь смириться с гадской действительностью». На самом деле всё это враньё. Тесть слабый человек, оправдывающий свою лень и нежелание что-то изменить. И муж её стал таким же. Вот уж точно яблочко от яблоньки. Разве не при ней растаскивали колхоз, дорезали коров на ферме, где она трудилась зоотехником, но она же не начала заливать горе водкой. А они начали. Пока дети становились на ноги, Алексей ещё пытался работать, а как только дочь с сыном устроились в городе, сорвался и запил горькую на пару с отцом. Галина вздохнула: хватит жалеть себя. Никто за неё не закончит окучивать картошку, не снимет яблоки с дерева. Она убрала перевёрнутую в сенях чашку, кинула шторы в стирку. Иногда попытки поддерживать в доме порядок казались ей бессмысленной суетой, но она не собиралась сдаваться. Достаточно с неё двух капитулянтов.

Сергеич опрокинул бутылку – ни капли. Благодушное настроение испарилось вмиг. Он разозлился: опять придётся просить у Заразы. В следующий раз он дураком не будет и оставит с пенсии больше денег. Галину он отыскал в огороде. Невестка подняла голову, буркнула:

– Водка стоит в холодильнике. Но это всё. Хоть тресните, денег больше нет.

Сергеич приободрился и хвастливо заявил:

– А больше и не надо. Я знаю меру. И хватит тут изображать из себя трудягу, поставила бы поесть чего.

Галина швырнула тяпку на землю. Молча обошла тестя.

– Картошка стоит копейки, проще купить, чем ковыряться в земле. Кто по умнее давно бросил огороды, – пробормотал Сергеич, ковыляя за невесткой.

– А где деньги возьмём, чтобы в город ездить? – устало поинтересовалась Галина. – Земли бурьяном заросли, а люди покупают всякую дрянь.

– И ничего. Все живы, – он сглотнул слюну, представляя запотевшую бутылку водки. – Вот раньше была жизнь, а теперь так мышиная возня.

– Мышиная возня у вас с Лёшкой, и у других, таких как вы алкашей, – усмехнулась она. Бросила взгляд на соседский забор из новенького профиля, на ухоженный дом, рядом с которым их хата смотрелась развалюхой. – Могут же люди жить по-человечески.

Галина подоила козу, процедила молоко. Свёкор громко разлагольствовал, сидя за столом. Она убрала грязную посуду – толкнула мужа в плечо.

– Лёг бы на кровать.

Тело Алексея посунулось, голова безвольно мотнулась. Галина издала жуткий вой. На неё смотрели остекленевшие глаза мужа.

– Помер?

Вызванный врач зафиксировал смерть, велел отвезти тело в морг. Галина, проводив доктора, без сил опустилась на ступеньки крыльца. Из открытого окна доносился голос Сергеича. Он ругал чиновников и власть, сгубивших страну.

Галина заворожено смотрела на кур, купающихся в пыли, на козу, усердно объедающую спелые сливы, и не чувствовала ничего: ни горя,