исключительно важное дело.
— Верю. Между прочим, молодой человек, неважных дел вообще не бывает...
Беспрерывно остря и каламбуря, он довел меня до большой двустворчатой двери с табличкой: «Главный инженер отделения» и, нимало не смущаясь, толкнул дверь и сказал поднявшемуся ему навстречу главному инженеру:
— Тимофей Сергеевич, ты разрешишь тут в углу устроиться? Мы не помешаем?..
Я встречался с людьми, обладавшими хорошей памятью. Среди моих школьных приятелей был один, который выиграл много пари, запоминая после одного прочтения и потом пересказывая слово в слово страницу какого-нибудь сложного текста. Но я не очень верил, что сидящий передо мной на диване человек может восстановить крохотный эпизод многолетней давности. И опять ошибся.
— Как же, как же, помню, — сказал он, когда я рассказал ему все, что знал сам. — Правда, девочкой этой занимался не я, а один наш сотрудник, погибший вскоре при железнодорожной катастрофе, но я, пожалуй, знаю об этом деле все то немногое, что знал он. После долгих мытарств, еле-еле уйдя от немцев, к нам прибыл эшелон с эвакуированными ленинградцами. В одном из вагонов ехала маленькая девочка, мать которой отстала от поезда в пути. Девочку мы передали старушке, которой помогли уехать в Энск. Вот и все. Но зато уж это абсолютно точно.
Итак, Нину привезли из Ленинграда. Уверенность Алексея Федоровича передалась и мне. Теперь я не сомневался хотя бы в городе. Не могу сказать, чтобы сведения, полученные от старого железнодорожника, намного облегчали нашу задачу, но тот, кто хоть раз в жизни занимался подобными поисками, согласится со мной, что любая определенность, любое открытие, сделанное по пути, кажется большой победой, придает силы и помогает двигаться дальше.
По дороге в Энск я много думал о медальоне, который принес Крамаренко. Сначала мне вообще показалось странным, что родители при расставании вручили ребенку такой необычный и, я бы сказал, несовременный предмет. После разговора с Алексеем Федоровичем я понял, что ничего странного в этом, пожалуй, нет. Я попытался представить себе почти со всех сторон отрезанный от страны, окруженный врагами Ленинград. Немцы надеются не сегодня-завтра ворваться в город. Они с удовольствием наблюдают его в цейсовские бинокли.
Хуже всего, конечно, детям. Их по возможности эвакуируют из Ленинграда, отправляют на Большую землю. Но возможности эти невелики. Сегодня они могут представиться, завтра их уже не будет. И за какие-то час-два нужно отправить годовалого ребенка за тысячи километров с незнакомыми людьми.
Эти люди сами еле держатся на ногах от усталости и плохо понимают, какие напутствия дают им убитые горем родители. И переполненная отчаянием мать в последнюю минуту срывает с шеи безделушку — золотой медальон — и вешает его на шею дочке, чтобы когда-нибудь он помог им встретиться. А может быть, она думает вовсе не об этом, а о том, что сопровождающая ее девочку воспитательница где-нибудь по дороге обменяет медальон на продукты и накормит ребенка. Возможно, с Ниной все обстояло совсем по-другому, но медальон теперь не казался мне таким уж анахронизмом.
На следующий день по возвращении я доложил Петру Севастьяновичу о своих «успехах», а он, в свою очередь, сообщил мне, что дело это вышло за рамки нашего отдела. Нина успела побывать на приеме у самого начальника Управления, и он уже звонил по этому поводу Курилову.
— Все, что ты сообщил мне, конечно, очень важно. Но мало этого, ничтожно мало. Может быть, есть еще какие-нибудь зацепки?
И хотя никаких зацепок больше не было, я, как мог, успокоил полковника, потому что откуда-то у меня появилась уверенность, что, если родители Нины живы, я их обязательно найду.