парапет

Зеркальным стал от рук за триста с лишним лет, —

И за спиной моей лазурь лагунной шири

Стелилась ласково. Тот миг запомнил я.

В Венеции, где мы так редко брови хмурим,

Всё совершилось вдруг: зеленая ладья

Бесшумно подплыла ко своду древних тюрем.

А на ладье сидел меж сабель наголо

Преступник в кандалах, гигант красноволосый,

В разодранном холсте. Конвульсией свело

Изборожденный лоб и нос его курносый.

Кого прирезал он? На чей прельстился скарб?

Кому в десятый раз освободил он место?

Иль с моря негодяй, босой агенобарб,

Пират наследственный, бежавший из Триеста,

Чтоб по Венеции звон разнести оков?

Прочитан был приказ, слова звучали четко.

И глухо звякнула тюремная решетка,

И каменную пасть приотворил засов.

И зверь вдруг заревел, и мускулы надули

Белесые бугры: кусал он цепь свою;

Забился, захрипел и бросился в ладью.

Но тут три пары рук солдатских протолкнули

Его в колодезь тьмы. И некий общий вздох

Меж нами пролетел, стоявшими на сгибе

Изящного моста. Гранит, одетый в мох,

Зловещим призраком возник из темной зыби

Веков и вод. Тюрьмой из века в век стоит

Любимица любви и темных дилетантов,

И явью кажется согревший мрамор плит

Труп обезглавленный на Лестнице Гигантов.

Венецианская дева

С. С. Заяицкому^[2]

Я знаю, позы ты не примешь езуитской,

Рукой небрежною не станешь отводить

Нестрогие стихи, мой милый Заяицкий,

Где лишь фантазии хочу я угодить.

Ты помнишь ли девиц Венеции любезной?

Ах, лунным вечером иль лучше ночью звездной

Невольно юношу заезжего влечет

Под арку грешную Гигантовых ворот,

Где извивается шумливо Мерчериа.

В ней движется толпа, а в окнах связки бус,

Мозаик пестрота пленяет чуждый вкус,

Со львом апостольским тисненья дорогие

И слава поздняя муранского стекла.

Там и она, таясь, глядит из-за угла,

Прислужница лицом, а станом королева,

Венецианская двусмысленная дева,

Которая меж нас своей добычи ждет.

Иль страстью на тебя уста их не дышали?

Ты помнишь беглый взгляд и траур длинной шали,

И в переулок вдруг нежданный поворот,

И смех зазывчивый, и томное контральто, —

И здесь, у Сан Джульян иль около Риальто,

Подходит к ней юнец и приглашает сесть

В немую «го́ндолу», чтоб вместе час провесть.

Вот нити отданы случайной Ариадне.

Нет города нежней, но нет и беспощадней

Венеции, ее причудливая сеть,

Где триста мостиков не устают висеть

Над бездной роковой канальца иль канала,

Таит до наших дней и Шейлоков немало,

И всяких нор, куда полночная краса

Завозит юношей, — храни их небеса!

Привычная ладья не медлит; вот уж скоро

Пройден и Вендрамин, и золотой Ка д’Оро.

— Однако, черт возьми, куда ж он нас везет?.. —

Проулок. Темнота. Веслом обратный ход.

И вот уже свечу выносит им трущоба.

Здесь не постель любви найдешь, а крышку гроба,

Бесславно, как Атрид, сведешь ты с жизнью счет.

И бедный юноша из лодки не встает…

Отелло, Джессика, «ридотти», Казанова —

Проклятый романтизм! О нет, на Пьяццу снова,

Где плавная толпа, где яркие кафе,

Где ночь ясна, как стих в Торкватовой строфе,

Где возле ступеней гондолы присмирели,

Где чопорно царит роскошный Даниэли,

И, с лошади следя беспечные часы,

Взмывают короля крученые усы!

Так, Заяицкий мой, ты жив — и я доволен,

Ты участью своей распорядиться волен —

И ныне легкий нрав исправить собрался —

Ура! — проглочен крюк, натянута леса.

Пропитан Фолькельтом, сигарой и рейнвейном,

Предвижу, станешь ты почтенным и семейным,

И скоро, скоро уж на свадебных пирах

Наверно у тебя я буду в шаферах.

Но верится, тебя семейные обузы

Не вовсе отвлекут от дружественных уз,

И доброю Москвой взлелеянный союз

Правдолюбивые еще упрочат музы.

СОЛОВЕЙ

«Весенней деревенской ночи жуть…»

Весенней деревенской ночи жуть.

Чужая жизнь. Живая немота.

Оцепененье первого листа

И соловей, себе язвящий грудь.

Ты столь один в творимой жизни их,

Тебе так страшно слушать эти звуки,

Что хочешь звать, протягиваешь руки —

О если б быть среди существ родных!

«Ребёнок кашляет в постели…»

Ребёнок кашляет в постели,

Часы стучат, горит свеча,

Печь топлена, истома в теле

И рифма бродит у плеча.

А рядом, в парке голосистом

У ночи есть дела свои —

Всю ночь под окна с буйным свистом

На приступ лезут соловьи.

«Вращался день на ледяной оси…»

Вращался день на ледяной оси,

Прозрачен холод в лиственных хоромах,

И снежный холм недвижимых черемух

Так девственно-бездейственен в выси.

Ночь вешняя коснеет в неком сне,

И дивно: соловей, никем не зримый,

Свистит, гремит в такой неодолимой,

Такой враждебно стынущей весне.

«Стозвучен бред пернатого певца…»

Стозвучен бред пернатого певца,

Хоть суженой подруги он не видит.

Она восторгов певчих не обидит

Ни злобностью, ни дурнотой лица.

Он кличет в ночь, она в ночи молчит,

Лишь внемлет песне, чьей, сама не зная, —

И неизбежность вешняя, ночная

Самозабвенных друг ко другу мчит.

Как им она, он ей изумлены,

Когда в шатре незыблемых черемух

Их сблизит миг восторгов незнакомых, —

Так обеспечен бред иной весны.

«Уж нынче, кажется, серо…»

Уж нынче, кажется, серо,

И злобно воздух бьет

Закоченевшее перо, —

А он поет, поет.

Цветущ и ломок на ветру

Деревьев звонкий лед.

Страшнее ночи поутру, —

А он поет, поет.

Вон мертвая лежит сестра,

Чей легок был полет;

Где клюв — там черная дыра.

А он поет, поет.

«Со своею трелью чистой…»

Со своею трелью чистой

Между ледяных ветвей

Стойко стынешь, голосистый,

Странный рыцарь, соловей.

Пусть воспоминанью минуть

О трепещущем крыле,

Где всему дано остынуть —

Песне, плоти и земле.

Пой в окоченелом мире, —

За пределом человечности,

В звездной выси, в черной шири

Без границ морозы вечности.

СТИХИ ОБ АРМЕНИИ