увеличиваться в размерах и краснеть. Я боязливо отодвинулся от компьютера, но все-таки прочитал:

ПРЕЖДЕ, ЧЕМ ПРОДОЛЖИТЬ, ЗАЯВЛЯЮ: Я НЕ СУМАСШЕДШИЙ; СПРАВКА О МОЕМ ПСИХИЧЕСКОМ ЗДОРОВЬЕ ПРИЛАГАЕТСЯ; К МИСТИКЕ ОТНОШУСЬ КАК К МАЛОИЗУЧЕННЫМ ЯВЛЕНИЯМ ПРИРОДЫ; ВСЕ МОИ ЯКОБЫ ФАНТАЗИИ ПОДКРЕПЛЕНЫ ФАКТАМИ.

Тотчас буквы приняли нормальный вид. И я, решив, что мне это показалось спросонья, вернулся в кресло и продолжил чтение.

Как позже выяснилось, – сообщал автор, – у Серого была внебрачная дочь Нина, добрая Фея в обличии скромной, тихой, на вид ничем не примечательной студентки педагогического института, приехавшей на учебу из славного города Тихвина. Со временем и для Серого, и для МП она стала надежным поводырем, держащим в своих руках все фабульные рычаги и нити данной истории, похожей на сказку. Мысленно я нередко называл ее «ангелом-мотиватором».

Но поначалу ни сама Нина, ни окружающие даже не подозревали, что она наделена уникальным даром творить чудеса. Девушку осенило на третьем курсе, когда она отважилась на отчаянный поступок.

Тайно и, увы, безответно влюбленная в однокурсника МП, оказавшегося в сложной ситуации (заморочки с конкурсом), девушка вознамерилась позвонить своему отцу, которого вживую никогда не видела. Только – на фотографиях в районной и областных газетах, где Серый всегда был запечатлен в толпе. Притом, непременно, сбоку или сзади, частично спрятанный за спинами, знаменами, транспарантами. Попробуй, разгляди!..

Правда, еще был сон, подробности которого она помнит по сей день.

Одиннадцатилетней девочке привиделось, что к ним во двор примчались школьные подружки и закричали: «Тебя ждет папаша, он большая шишка, машина остановилась неподалеку от музея!» Нина поняла сразу – речь идет о музее Римского-Корсакова, куда их класс недавно водили на экскурсию, и тотчас устремилась туда, на берег Тихвинки. Подружки рванули за ней, но тщетно. Нина бежала быстрее самого титулованного советского спринтера Валерия Борзова, между прочим, двухкратного олимпийского чемпиона.

Пробегая мимо районного дома культуры, она, словно ее кто-то выдернул за шкирку, вдруг оторвалась от земли и, подхваченная сильным, порывистым ветром, закружилась в воздухе. Буквально через несколько секунд она оказалась на высоте крыш пятиэтажных домов, увешанных транспарантами: «Решения 25-ого съезда КПСС в жизнь», «Завтра будет лучше, чем вчера», «Да здравствует девочка Нина».

Неведомый восторг, охвативший ее душу, вырвался наружу пронзительным криком: «Я лечу!..». Прохожие замерли и с открытыми ртами наблюдали за происходящим, некоторые крестились и что-то бормотали себе под нос.

Пьяненький дедок в зимней шапке, съехавший на затылок, помахал ей рукой: «Физкультпривет, хулиганке-марсианке!..» Нина в ответ широко улыбнулась, и – о, ужас!.. Она заметила, что ветер относит ее к железнодорожному вокзалу. «Зачем?!.» крикнула она ветру – «Мне в другую сторону!..» И ветер ее послушался. Вскоре, пролетев над Успенским монастырем, она приземлилась возле музея.

Увидев черную «Волгу», в которой спал водитель, прикрывший лицо газетой «Вечерний Ленинград», она замедлила шаг, и вдруг заметила – издалека к ней приближается молодой, красивый мужчина в яркой, узорчатой рубахе, подпоясанной красным кушаком. «Ну точь-в-точь, как оперный Садко на музейной фотке» – подумала она. – «Неужели это мой отец? Не может быть, он ведь совсем не похож на того дядьку из газеты.»

А Садко, играя на гуслях и приплясывая, хитро подмигнул и радостно воскликнул:

– Эх, Нинок, наконец, я тебя нашел!

– Папа, папочка, – прошептала Нина и, раскинув руки, приготовилась бежать к нему.

Но в речке что-то громко булькнуло, Садко исчез, а со спины послышался тихий, заунывный голос:

– Надеюсь, ты понимаешь, о нашей встрече рассказывать нельзя. Никому!

Она резко повернулась и увидела перед собой невзрачного, растерянного мужчину лет сорока пяти в темно-сером, двубортном пиджаке, застегнутом на все пуговицы. «Этот, пожалуй, из газеты» – мелькнуло в нее голове. – «Такой же замухрышистый.»

Мужчина воровато огляделся по сторонам и, убедившись, что рядом – никого, направился к Нине. Подойдя на расстояние вытянутой руки, он нелепо согнулся и поцеловал ее волосы:

– Доченька…

В речке опять что-то громко булькнуло. Нине показалось, что Тихвинка засмеялась. Мужчина торопливо, почти бегом направился к машине. Через мгновение «Волга» сорвалась с места и пропала из виду.

Примчавшиеся наконец школьные подруги окружили ее плотным кольцом и затараторили: «Нинка, а мы и не знали, что ты умеешь летать!.. Ты волшебница?.. Колдунья?.. Фея?..»

Проснувшись, девочка рассказала сон матери. Все кроме глупостей, которые наговорили подружки.

Мать покачала головой и улыбнулась:

– Летать-то было не страшно?

– Не страшно, – задумчиво ответила Нина. – Почему отец такой некрасивый?

– Много ты понимаешь в мужской красоте, – буркнула помрачневшая мать. – И запомни, про сон никому ни слова! Если проболтаешься, житья нам не будет.

– Не проболтаюсь, – скривилась Нина и горько заплакала. – Вы с бабой Тоней все уши прожужжали: много болтаешь, все потеряешь. Про ваш Смольный слышать уже не могу!..

На следующий день мать вернулась с работы пораньше:

– Пойдем, прогуляемся.

– Куда? – удивленно спросила Нина.

– Увидишь, это недалеко.

И действительно минут через двадцать они очутились на окраине города возле унылого, двухэтажного строения барачного типа с покосившимися окнами и болтающимися на ржавых петлях, обшарпанными дверьми. В угловом окне первого этажа торчала розовая подушка с грязными разводами, заменявшая разбитое стекло. А над подушкой вдруг обнаружилась детская, озорная физиономия. Мальчонка показал им язык.

– Смотри-ка, – хмыкнула Нина, – здесь живут веселые люди.

– И мы бы здесь жили, – строго сказала мать, и тихо добавила: – Кабы не Смольный и твой отец…

Несколько лет играли в молчанку. Про Смольный и про отца не было сказано ни единого слова. Даже Баба Тоня – Нинина бабушка по материнской линии – ранее страсть как любившая посудачить про «беглого папашку, хряк-перехряк, засевшего в институте благородных девиц», и та мучительно, но последовательно держала язык за зубами.

О Смольном как институте благородных девиц Бабе Тоне поведала ленинградская художница, ежегодно приезжавшая в Тихвин на этюды. Баба Тоня с гордостью называла ее «моей культурной подругой-соседкой», поскольку художница традиционно снимала однокомнатную квартиру в их доме, а главное – при встречах смиренно слушала ее болтовню, вставляя несколько коротких фраз, произносимых с неизменной, приятной улыбкой.

Именно,