осознаний.

Так, что сразу понимается каждое из знакомых Регисовых чувств, которые он, Геральт, привык вызывать.

– Обними… меня. Ну же, dra…

Но он получает куда лучшее: Регис прижимается к нему в глубоком, бесстыдном поцелуе. На миг забывается обо всём, кроме того, как хочется быть ближе, ещё ближе… Ногами Геральт обхватывает узкую талию, запуская пальцы во вьющиеся волосы – и слабо пробует сжать мышцы.

И тут же слышит сиплый, надрывный стон.

– Не… сдерживайся, – бормочет он быстро, – Не… бойся, Регис.

– Я не… Ох, такая интенсивность проникновения…

– Ни… хрена. Холера, я сейчас сам тебя…

Правда, угрозы срабатывают совсем не так, как хотелось бы. Рывок, и Регис толкается до основания, с влажным, развратным шлепком кожи о кожу. Красивым, плавным движением бёдер – и вообще становясь красивым как-то иначе. Нечеловеческим, и в ответ этой мысли вдруг что-то…

– Ка… кого…

–…А-ах, Геральт!

Алые глаза распахиваются от шока, и внезапно – совершенно точно – член Региса, мать его, увеличивается внутри, снося последние остатки разума им обоим.

– Ге… Бо… ги! – вскрикивает Регис, впиваясь поцелуем в его шею, – Бо… Ох-х, никогда е…

Пусть никогда, пусть впервые – плевать, плевать, потому что ритм ускоряется до быстрого, жёсткого; безумного. Слепо они находят рты друг друга, в яростном, чудовищном рыке. Руки вжимаются в спину Региса, в отчаянной попытке объятия; и как же мало его, как же сладко, как же…

– Глу… Х-холера, – шипит Геральт сквозь зубы, – Давай, глу… бже… Б-блять, Ре…

Глубже, больше… Жёстко, почти жестоко: ему нужно, чтобы в него проникли до самого, мать его, желудка. Излились, вцепились в шею – поцелуем, зубами, чем угодно… Дико, бешено он впивается губами в тонкую, бледную кожу, везде, где её видит, в плечо, мышцу груди. Родинки, его родинки, три точки, которых нет дороже.

Его наречённого, всего его. Региса, который должен быть с ним, быть в нём, умирать и плавиться в россыпи стонов. Сильные руки внезапно подхватывают его под бёдра и – ох, ёб же – поднимают в воздух, сжимая ягодицы…

– Дер… жись, Геральт, – выдыхает Регис и начинает его трахать.

По-другому и не сказать: вот теперь его точно порвёт, напополам, прямо по заднице – и никогда в жизни ему ещё не было так наплевать. Член внутри скользит с неумолимым напором, и каждым дюймом Геральт чувствует напряжение вен.

– Ё-об… Регис, ты…

Руки находят изящную шею, обхватывают крепко, изо всех сил. Слепо он прижимается лбом к худому плечу, пока Регис имеет его на весу, так легко, будто он не тяжелее пушинки. Чудовище, ты же чудовище, колотится в мыслях, грёбаный кровосос. Мой, мой, мой, и я – твой, всегда, всегда.

– Drago… Dragostea, – задыхается Регис, – Primul și… ultimul meu**…

И, дьявол, это ведь правда так. Во всей их связи, во всей любви, что умрёт только с ними обоими – да и, как знать, найдёт их и на том свете… Жадные, горячие губы впиваются в его шею, и Геральт стонет, громко, надрывно. Изо всех сил донося одному-единственному созданию, как это правильно, быть в этом сплетении тел.

Быть, несмотря ни на что. Просто быть. Даже в тот момент, когда что-то трещит и…

– Твою… мать! – округляются глаза, когда на спине у Региса распахиваются кожистые крылья.

Огромные чёрные крылья, во всю комнату, делающие резкий, мощный взмах. И они взлетают, как будто мало всего, что творится, всего… Боги, как явственно чувствуется, что он, идиот, простой смертный. Ведьмак, ничего не стоящий, ничего не значащий перед невероятной силы бестией, которой принадлежит.

Мальчишка, которым был в Каэр Морхене. Чёртов дурень в своей нелепой любви, которую хочется вырвать из самой груди, лишь бы отдать всего себя целиком. Кожистые перепонки накрывают их в подобии объятия; в подобии кокона, укрывающего от мира. С силой он находит ладонями родное, дорогое до боли лицо, впиваясь в него поцелуем… В Региса, всего его, обхватывая руками и ногами, позволяя проникать, сколько угодно.

В отклик той частице, что всегда будет в нём, как и в Регисе – его часть.

– Не оста… Ч-чёрт, Ре…

–…Всегда будешь… моим, – внезапно раздаётся в голове голос, – Всегда. Геральт, Геральт, Геральт…

И он не выдерживает: сил попросту не остаётся. Зубы находят уже меняющееся, серое плечо – и кусают, до крови, слыша в ответ чудовищной мощи рык. На языке внезапно горчит металл, и…

…Он летит в неясную, незнакомую красную тьму.

Где внезапно видит знакомые до каждого дюйма черты. В каждую из секунд их знакомства, вмиг уносящуюся назад в прошлое. Слёзы, Рысья Скала, грядки… Свечи, дождь, запах яблочного варенья, кленовые листья. Сад и резной балкончик у синих гор.

Тесхам Мутна, гроза, стёганый зелёный халат.

Амбар у Боклера; тёплые, крепкие объятия… Стигга, боги, нет, Стигга – страшная, выкручивающая жилы боль. Фэн Карн, курганы, сумка с духом трав…

…И внезапно – маленький домик в Диллингене, давно пустой. Кровь, маленькая кровать… Тонкие, узловатые пальцы. Холод января, Бругге, Марибор, спальня, ленты, озеро, объятия, десятки, тысячи… Всё, что было с ними, каждый отзвук мягкого смеха, каждый из поцелуев. Вплоть до самого первого, что случился на Рысьей Скале.

Того, что вмиг сменяется резким переворотом к времени, о котором не слишком хочется знать. Детлафф – охренеть, юный Детлафф, так на себя похожий… Операция за операцией в одиноком свете свечи. Пустота. Холод бесцельного существования, в череде мыслей, гнетущих, как рой трупных мух.

Одиночество. Страшное, неприкаянное. Ненужность, от которой так хочется уберечь. Всеми силами показать, что он всегда будет здесь, всегда будет ждать его одного, пусть ради одной секунды вместе. Чего бы это ни…

– Мамочка?

Страх, как много страха – в таком знакомом кошмаре. Маленькое сердце колотится, пытаясь найти покой; прячется в ворохе одеял, испугавшись чего-то… Его, Геральта. Его глаз.

Так, что теперь в голове становится ясно, как днём, и…

– Я здесь. Всё в порядке, dragostea… mea.

Медленно, не веря своим ощущениям, он приходит в себя. Кто-то гладит его по голове, ласково, как маленького, и внезапно он узнаёт эти руки. Потому что сам повязал на одно из запястий ленту с собственным именем, коротким, без ненужной приставки.