Madame Бакерман от ужаса всплеснула руками и побежала вслед за служанкой, совершенно забыв о муже, который, недолго думая, тотчас же юркнул в переднюю, схватил пальто и шляпу, и — был таков.

В "биргалле", куда он, разумеется, направился, уже дожидались его трое из завсегдатаев: Цезарь Пюк, Валерьян Гросгельд и Рудольф Мюллер. Увидав своего знаменитого друга, они крикнули радостное "ура"!

— Ты, наверное, пришел с какой-нибудь особенной новостью, — заметил Пюк. — У тебя недаром такая сияющая, торжественная улыбка.

— Угадал! — ответил Бакерман. — Ну, друзья мои, у меня таки появился такой микроб, какого мне именно и хотелось, и я назвал его morti-fulgurans'ом.

— Браво! — сказал Мюллер. — Я так и знал, что ты добьешься своего. Но ты на этом не останавливайся, а продолжай идти далее по избранному тобою пути… Знаешь, какого еще микроба тебе следует открыть?

— Нет…

— Микроба хорошего расположения духа, действие которого надо бы испробовать прежде всего на твоей супруге.

— Да, это, действительно, было бы делом, достойным самого усидчивого труда, — согласился Бакерман. — Однако, я ужасно хочу пить, а потом сыграем две-три партии, — заявил он, комфортабельно усаживаясь на своем обычном месте.

Никогда еще пиво и табак не казались такими вкусными и игра такой интересной, как в этот достопамятный вечер, и потому профессор засиделся дольше обыкновенного.

Наконец, далеко за полночь, выпив за благоденствие своего morti-fulgurans'а, почтенный ученый вспомнил, что пора и домой.

Нежно расцеловавшись на прощанье с друзьями, он поплелся с тяжелой головой и колеблющимися шагами к своему домашнему очагу.

Madame Бакерман, конечно, уже была в постели. Супруг не поинтересовался узнать, спит она или нет, а поскорее сам разделся и лег. Через минуту он заснул, как убитый.

Часов в шесть утра он, однако, был разбужен супругой, которая толкала его изо всех сил и кричала:

— Герман! Герман! Да проснись же, наконец!

Долго он все только мычал что-то, не будучи в состоянии очнуться, но в конце концов все-таки пришел немного в себя.

— Ну, что тебе надо? — спросил он далеко не любезно. — Пожар, что ли, у нас?

Оказалось, что madame Бакерман чувствует во всем теле невыносимую боль. Она сидела в постели бледная, с осунувшимся лицом и блуждающими глазами.

— Ну, это какие-нибудь пустяки, — заметил профессор, взглянув на нее сонными глазами. — Позови Терезу и она даст, чего тебе там нужно.

Проговорив это и нажав пуговку электрического звонка, проведенного в людскую, он снова заснул.

Тереза испугалась, увидав страшную перемену, совершившуюся с ее госпожой, страдания которой между тем все увеличивались.

Прошло полчаса. Утро едва начинало брезжить.

— Сударь! сударь! — кричала служанка над ухом профессора, — барыне очень худо!

На этот раз Бакерман окончательно проснулся и сам убедился, что с женой его действительно очень плохо.

— Ступай сейчас же за доктором Ротбейном и возьми в аптеке морфия и хинина, — распорядился он.

Все тело madame Бакерман было холодно, как лед, лицо посинело, а зрачки глаз страшно расширились.

— Жозефа! Жозефа! Что с тобой? — спрашивал профессор, нагнувшись над нею.

— Друг мой, прости меня, — прошептала она. — Я чувствую, что умираю… Я сама виновата… я осмелилась…

— Что такое? — с испугом проговорил Бакерман.

— Ты знаешь… адская комната… адская комната эта… я, ведь…

— Да говори же, говори!.. При чем тут адская комната?

Сильные спазмы сжали профессорше горло, так что она не могла ответить.

— Что с адской комнатой, Жозефа?.. Да скажешь ты, наконец?! — настаивал Бакерман.

Но супруга его уже была без сознания и корчилась в конвульсиях предсмертной агонии.

Явился профессор Ротбейн, тоже один из друзей Бакермана, прославившийся своими безошибочными диагнозами.

С серьезной миной осмотрев больную, он покачал головой.

— Ну, что? — спросил Бакерман.

— Бодрись, бедный друг. Дело очень плохо.

— Но что с нею такое?

Ротбейн немного призадумался, потом еще раз исследовал пациентку и сказал:

— У нее очень редкая болезнь, которая почти никогда еще не бывала в Европе, это — дагомейский кусми-кусми.

— Неужели?!

Бакерман вздохнул свободнее, избавившись от страшного подозрения, закравшегося, было, ему в голову.

— Да, это кусми-кусми, — продолжал Ротбейн, более уверенно. — Нечего и сомневаться, дорогой друг. Все симптомы на лицо: внезапность заболевания, бледность, расширение зрачков, и спазмы, чрезвычайно низкая температура тела и наступившее вот сейчас состояние каталепсии…

Он бы продолжал еще долго распространяться на эту тему, если бы тут же madame Бакерман не испустила дух.

Было восемь часов утра. Весть о страшной болезни и быстрой смерти профессорши Бакерман начала уже распространяться через Терезу, и на улице собирались кучки людей, оживленно обсуждавших это экстраординарное событие.

Сам Бакерман предался глубокому унынию: хотя диагноз Ротбейна и рассеял отчасти его опасения, но слова Жозефы насчет посещения его лаборатории продолжали сильно тревожить его.

"Ну, что если она, в припадке безумной ревности, действительно была в лаборатории и искала там письма?!"

Не имея более сил выносить мучительной неизвестности, он побежал в лабораторию.

Увы! Дверь адской комнаты была отворена, и профессор убедился с первого взгляда, что отворяли его шкап, в котором стояли флаконы с микробами; ясно было, что трогали, передвигали, переставляли и эти флаконы. Этого мало — святотатственная рука даже опрокинула тот самый сосуд с бульоном, в котором был заключен сам morti-fulgurans!

Теперь нечего было более сомневаться, что madame Бакерман заразилась страшным микробом и умерла именно от его действия. От ее трупа зараза могла распространиться на весь город и превратить его за несколько дней в одно громадное кладбище. Один Бакерман, был застрахован от этой заразы, а все остальные обитатели Брунвальда неминуемо должны были погибнуть, если не принять немедленно же каких-нибудь решительных мер.

Профессора пробирала холодная дрожь при мысли, что Тереза, Ротбейн и все ближайшие соседи, наверное, уже готовятся быть жертвами morti-fulgurans.

В ужасе он поспешил возвратиться домой и распорядился дезинфицировать весь дом сверху и донизу самыми сильными средствами, хотя сознавал, что это вовсе не поможет.

Действительно, около десяти часов утра, Тереза почувствовала жестокую головную боль. Немного погодя, появился озноб, а затем сделались судороги. В течение двух часов болезнь так прогрессировала, что к полудню Тереза уже умерла.

Бакерман присутствовал при ее агонии и