Иоланта Сержантова Проза бытия

Не может быть…

Вы спрОсите меня, откуда я узнаЮ о наступлении весны, и о том, что повороту вспять уже не бывать? Я распознаю это по тем явным знакам, что подаёт виноградная лоза. Когда розовеют её дочерна серые губы, обмётанные лихорадкой паутины, а тонкие плети рук становятся неотвратимо упрямы и дерзки. Когда, славно отточенные влагой, рисовальные кисти её почек, делаются вдруг вымазанными бело-зелёной краской. Ощупывая подле себя, лоза нехотя, не враз раскрывает карты листвы¹, и под шумок её игры с ветром, тянется дальше, чем была.

Лоза умеет дать приют любому, кто не спросит, и так изощрённа в этой науке, что, бывает, соседство двух птичьих семейств в десяти всего вершках одно от другого, открывается той, причиняющей беспокойство порой, когда птенцы, становясь на крыло, путают гнёзда. И тогда уж – суета, неразбериха, пухлый малыш переросток кричит, громыхая жёлтым ведёрком клюва. Ну, и покормит соседка младенца, куда деваться, сама-то не обеднеет, а тот покою не даст, покуда несыт.

Всего день спустя, пушистыми грузными ягодами сидят уже птенцы по всему виноградному кусту, ждут, пока отыщут их родители, покрикивают до самых сумерек, дабы не потеряться, таращат испуганные, косые от природы глазёнки. Бывает, что никто и ничто, кроме наступления ночи не в состоянии успокоить птенцов, и, так и не дойдя до плетёной корзинки гнезда, вынуждены они ложиться спать там, где застала неизвестность.

Да так страшно, во тьме-то! Любой шорох таит одни только опасности, а всякая расщелина промеж камней мнится змеёю, и опасна она лишь если взаправду окажется ею. И тогда уж,– сиди и молчи, кажись камнем.

Единственно, кто представляется себе ночью молодцом, – так это коротко стриженный весенний лес. Прозрачны видения им своей судьбы, звёзды обрамляют чело, и ничего, кроме бремени вечности и славы не в состоянии омрачить его.

Ну, так на то она и весна, чтобы всё плохое было где-то там, в далёком «никогда», которое наверняка позабудется или растеряется по дороге туда. Иначе просто не может быть. Ну – никак…

Страдания

Чёрный дрозд торопился на восток, и, пролетая недалеко от пруда, заметил, как низко кружит ястреб над водой. Тот то ли обознался, либо привиделось что, или спутал сморщенные ветром вОды с нахмуренным высоким лбом дороги, по которой снуют мышата, семеня розовыми носочками, и прогуливаются мыши в приличных белоснежных гольфах. Ястреб натянулся струной, зазвучал воздушно, пытаясь коснуться одним крылом юга, другим севера. Иногда он разворачивался, помогая себе не более, чем взглядом в нужную сторону, но, за какой бы край света не цеплялся его клюв, оперение хвоста неизменно оказывалось нежно-бежевым на просвет. Эта незначительная черта как-то умаляла строгость ястреба, давая надежду на то, что, кабы сойтись с ним ближе, то окажется, будто он не так уж и суров.

Внизу, прямо под ним, рыба хватала ртом воздух. Она не лежала поверженной или беспомощной на берегу, но совершенно явно стремилась, находиться хотя наполовину здесь, на вольном ветру, и по самые жабры – там, в воде. Казалось, ей мало окружающей лёгкости и свободы движений, хотелось кружить под облаками, как ястреб, куражиться вместе с ним над теми, кто прозябает внизу. Но… не было мочи: ни вздохнуть, ни взлететь. Тугих потоков воды жаждал её вдох, одни они давали силу двигаться и мечтать о недостижимом.

Издали за бесплодными усилиями рыбы наблюдал цветок лепешечника², совсем дитя, весь в пуху амбиций и норова. Обеими руками он крепко держался за мать, но тянул носок белой ножки корешка, недвусмысленно показывая, что готов уже ступить в самостоятельную жизнь. У матери он был не один, и, кажется, хотя ей было за кого поволноваться кроме, но, по обыкновению, бОльшая забота об ком-то порождает излишнюю к нему любовь. Конечно, если она бывает таковой. Не в силах остановить его намерение отнять руки, не смея даже перечить, мать шёпотом молила своё дитя:

– Остановись, глупыш, не торопи время. Всё будет, а когда оно свершится, станешь ты сокрушаться о сей скуке, да о канувшей в Лету безмятежности маминого уютного бока и колючего её характера. Но… тебе ж всегда удавалось спрятать мокрый нос в её гладких складках, и не пораниться, так чего ж тебе ещё? Обожди, побудь рядом…

…Сколь страстей при малом свете, да на одном крошечном клочке земли. А коли поболе места, да поярче?!

Чёрный дрозд с огоньком в клюве летел на восток. Он торопился, дабы возжечь зарю.

В тон лунного света

В тон лунного света, лепестки цветов вишни, не терялись в ночи, но светили ровным светом, как делают это светлячки. Измученные вниманием шмелей с самого рассвета, они едва дождались заката, чтобы обрести привычный вид. Ибо знали, что пройдёт совсем немного времени, одежда совершенно потеряет вид, и их придётся отдавать в стирку ветру, который отнесёт нежные наряды дождю, а тот, в свою очередь, по обыкновению позабудет вернуть.

Ласточки, пока стригли обросшие седые букли облака, болтали по-птичьи о своём, о птичьем. И они были так увлечены, что не замечали обращённый на них укоризненный взор ворона. Тот за зиму отвык от лишней болтовни, и теперь, вынужденный слышать то, что не предназначалось для его ушей, был взбешён и взволнован, но более всего – смущён. Ласточки обсуждали будущую и прошлую семейную жизнь, а, заодно, выбирали место на одной из многочисленных полках округи для расколотой надвое пиалы своего гнезда. Некогда они брали уроки гончарного искусства, но научились ему лишь наполовину, так как бросили его на пол пути, и от того умели лепить из глины не всю чашу, а только одну её сторону. Впрочем, для того чтобы устроить уютную колыбель для ребятишек, им вполне хватало и её.

Не дослушав ласточек, ворон улетел, досадливо махнув крылом, облако, собрав остриженные локоны в тучку, направилось в гости к ветру, а ласточки принялись собирать гнездо по маленьким липким кусочкам, которые сами по себе, по одиночке, не значили ничего, – так, грязь, безделица или того хуже.

За те девять дней, что ласточки были заняты лепкой, они успели вдоволь насладиться друг другом и осмотреть местные красоты, до которых, как только появятся малыши, не будет уже никакой охоты.

Помимо прочего, любовались ласточки и венчальным нарядом вишни. Ворон не подслушивал, но ясно слышал, как они хвалили ткань и кружево, но вот из-за чего, что в них такого особенного, так и не понял. Он не был сторонником разного рода нежностей, сторонился политеса и прочих премудростей обращения. Ворон был прямолинеен, как солнечный луч поутру и прост, словно дождь, который, сколь ни скрывал бы своё