ребенком — она растерялась, едва находя в себе силы делать вид, что все в порядке. Она делала это ради меня, чтобы доказать, что мы прорвемся сами, без мужской опеки.

— Мы и сами чего-то стоим, — часто повторяла она в то время.

С уходом отца сразу стала ощутима материальная сторона — нехватка денег. Наш холодильник был похож на образцово-показательный — вымытый, словно всегда готовый к продаже, пустой и сияющий. Купить что-либо новое из одежды становилось событием грандиозного масштаба. Мои мечты о подарках свелись к нулю — ничего лишнего, все только самое необходимое. Мама теперь уходила раньше, чем я шла в школу, и возвращалась часто тогда, когда я уже спала. Она постоянно отсутствовала, и, решив, что я слишком предоставлена самой себе, отдала меня на продленку. Я просила ее не делать этого, обещая приходить после школы домой и быть паинькой до самого ее возвращения. Но она не слышала моих просьб. Мама забирала меня с продленки последней, а чаще это вообще делала соседка — сердобольная одинокая женщина, проникшая к маме жалостью, выказывавшая искреннее желание помочь. В субботу-воскресенье, на которые я возлагала столько надежд, мама все равно не была со мной. Она на скорую руку готовила завтрак, потом долго приводила себя в порядок и уходила сразу после полудня, предупредив, что вернется поздно. До сих пор помню эти долгие, одинокие бесконечные дни и телевизор — мой единственный бессменный товарищ в то время.

— Теперь я — единственная кормилица, Лада, — строго говорила мне мама. — Твой отец оказался безжалостным и бросил нас на произвол судьбы…

Мне так не нравилось, когда она плохо говорила о папе, но я боялась ей перечить.

— Я должна много работать, дочь, очень много. Привыкни к тому, что у меня нет выходных. Тебе придется повзрослеть чуть быстрее твоих сверстниц. Учись ухаживать за собой и помогать мне.

— Но хотя бы в воскресенье ты можешь побыть со мной? — сквозь слезы спрашивала я.

— Нет.

Она не объясняла сути своей работы, просто каждый раз возвращалась затемно, а я делала вид, что сплю. Исподтишка я наблюдала, как мама не спеша переодевается, ненадолго исчезает в ванной, а потом устало садится на диван и долго смотрит себе под ноги. Так она могла сидеть настолько долго, что я успевала по-настоящему уснуть. Жили мы в небольшой однокомнатной квартирке-хрущевке. Я спала на кровати, а мама — на диване, что стоял у противоположной стены. Пожалуй, то, что я постоянно притворялась спящей, вскоре сослужило мне плохую службу. В одно из поздних субботних маминых возвращений я услышала в коридоре необычный шум. Вскоре я поняла, что мама вернулась не одна. Укрывшись почти с головой, сквозь оставленную щель я увидела, как в комнату вошли двое: мама и какой-то мужчина. Я чуть было не вскочила с постели, решив, что это папа вернулся, но не успела сделать этого. Мужчина стал напротив окна, и я, привыкшая к темноте, четко увидела, что это не отцовский профиль. Мне стало грустно, а потом — страшно. Я не понимала, что этот чужой мужчина делает у нас в столь поздний час. А мама подошла к нему, прижалась, обняла за шею.

— Не волнуйся, — прошептала она, но я слышала каждое слово. — Она спит как убитая. Она будет так спать до утра. Обними же меня…

Помню, что в ту ночь я не сомкнула глаз. Мне было страшно и противно. Я не до конца понимала, что происходит, затыкая уши, чтобы не слышать скрежета дивана, стонов матери и тяжелого дыхания мужчины. Это продолжалось бесконечно. В какой-то момент одеяло, которым они укрывались, упало на пол, и я увидела обнаженного мужчину на коленях. К нему в какой-то неестественно близкой позе прильнула мама. Они совершали странные движения, потом вдруг падали на диван, словно лишившись сил. Я думала, что сойду с ума, и была безмерно счастлива, когда мужчина поднялся с дивана и отправился в ванную. Пока он шел, бесстыдно обнаженный, я успела разглядеть то, чего до тех пор не видела никогда. Голый мужчина произвел на меня не самое приятное впечатление. Я четко увидела то, что не должна была видеть. Размеры мужского достоинства привели меня в шоковое состояние. Я знала, каким неприличным словом мальчишки старших классов называют его, а теперь убедилась, что ему подходит любое название, таким мерзким он мне показался. Для себя я сравнила его с торчащим носом Буратино, только потолще.

Потом в ванную направилась мама. Они там долго хихикали, плескались. Я лежала и думала, что если это повторится еще раз — я уйду жить к бабушке. Она, конечно, будет спрашивать, почему я так решила, а я была уверена, что ни за что не скажу правды. Разве можно признаться в таком? Я тешила себя напрасной надеждой. Кто же мне позволит уйти? Бабушка была очень старенькой, болезненной и едва могла ухаживать за собой. Мама никогда не разрешит мне жить у нее. Но сама мысль о том, что я могла бы совершить такой поступок, меня успокаивала.

Когда мужчина ушел, я мгновенно уснула. Так повторялось несколько суббот подряд. Я уже потеряла им счет. К тому, что происходило на мамином диване, я даже привыкла и научилась засыпать под ритмичные скрипы, вздохи-охи. Мне было стыдно смотреть матери в глаза, а она, вечно занятая, вечно спешащая, не замечала, что со мной творится. Потом мужчины стали приходить поздно ночью и по воскресеньям. Я была готова смириться и с этим, но… Самым страшным было то, что это был не один и тот же мужчина. Разные, совершенно разные! Я ничего не понимала, а спрашивать боялась. Вопрос означал бы признание в том, что я все это время была словно у замочной скважины. В один из тяжелых понедельников, когда я едва могла раскрыть глаза, чтобы подняться в школу, мама недовольно поглядывала на меня. Ей пришлось чуть ли не стаскивать меня с постели. Накладывая мне в тарелку подгоревшую яичницу, мама ворчала:

— Сколько же тебе нужно спать, спящая красавица, чтобы ты выглядела бодрее? Бери с меня пример: работаю с утра до ночи, а выгляжу очень даже свежей и отдохнувшей.

— Ты высыпаешься?

— Человеку не обязательно дрыхнуть по восемь-десять часов, как говорят врачи. Они вообще мало что понимают в жизненных потребностях, — философствовала мама, что бывало с ней редко. — Так сколько нужно тебе, как думаешь?

— С девяти до семи, — не притрагиваясь к еде, ответила я.

— И что? Ты вчера во сколько уснула?

— Сразу, как только ушел тот мужчина, — тихо сказала я и несмело подняла на маму глаза.

Больше не было сил скрывать. Я должна была признаться в том, что все вижу, ничего не понимаю и очень прошу объяснений. У мамы стало такое лицо, что я решила: она сейчас ударит меня, накричит, отругает, а она вдруг резко села. Словно ей подсечку сделали, закрыла лицо руками