Бэникэ, — садись-ка на корточки да съезжай вниз.
Костаке — смелый двенадцатилетний мальчик.
Ж-ж-ж… И Костаке очутился рядом со мной. У меня отлегло от сердца. Костаке взял меня за руку. Мы попытались выбраться, но, сделав несколько шагов, оба соскользнули назад. Попробовали еще раз и еще… но все напрасно. У нас распухли кончики пальцев.
— Эй, что вы там делаете?! — закричал Бэникэ.
— Да не можем выбраться, дядя Бэникэ! — отвечал Костаке.
— Что же нам теперь делать?
— Я не знаю!..
Малыши опять заплакали.
— Замолчите, черти! — заорал Бэникэ. — Стойте здесь.
Малыши завопили:
— Не оставляй нас, дядя Бэникэ, возьми с собой!!.
— А вы сползете в овраг?
— Да, дядя Бэникэ, да…
Удивляться нечему. В детстве мы с испугу иногда проявляем… чудеса храбрости.
Тишина. Насторожившись, сидим мы на дне оврага. Мы словно в глубокой пропасти — ничего не видим. Время от времени слышим голос Бэникэ: «Так… стой… ты здесь… Думитру, ты за Ионом…» — Как же быть, дядя Бэникэ? — закричал Костаке. — Да вот спускаемся гуськом… я впереди… сейчас будем с вами… Держитесь крепче… живо… Ж-ж-ж… бух! Один за другим они кубарем скатываются вниз. Издали слышится тихонько, как сквозь сон: «С наступающим… ро-р-р-ро-жде-ждессством…» Овраг был глубокий, очень глубокий. В двух шагах ничего не видно. Что же нам делать? Бэникэ и Костаке пошли вперед. Они двигались ощупью, осторожно, чтобы отыскать след телег, по которому потом мы все могли бы выбраться. Я уже не ощущал страха. Единственной моей заботой были сапоги: я боялся их поцарапать. Я все ощупывал их, но ничего не видел. Бэникэ сказал нам, малышам: — Эй вы, держитесь вместе, позади да подальше, чтоб обвала не случилось, и когда я спрошу: «Вы здесь, мальчики?» — вы отвечайте: «Здесь, дядя Бэникэ!» Чтоб обвала не случилось? У нас замерли сердца. Я думал о маме… Что они с отцом будут делать без меня!.. Мне захотелось заплакать… я даже было начал… — Эй, кто плачет? — Ни-и-и-кто… это я высморкался. И потихоньку, осторожно, держась друг за друга, мы вступили в глубокий мрак. Мы ле видели ни Костаке, ни Бэникэ. Издали были слышны голоса колядующих, они то приближались, то удалялись, порой походя на завывание ветра. — Ребята, вы здесь? Мы вздрогнули. — Здесь, здесь, дядя Бэникэ! — Эй, стойте… вот и след телег. Мы остановились. Бэникэ словно тень приблизился к нам и вывел нас на дорогу. Осторожно выбрались мы из оврага. Не знаю, долго ли мы пробыли там, но за это время мгла немного рассеялась. — Когда рассветет, — сказал нам Бэникэ, — я вас поведу к одному барину, у которого много дочерей, и он угостит нас сбитнем. — Сбитнем? — Да… — Всех? — Да… Какой славный парень Бэникэ! Что бы мы без него делали? Мы вздрагиваем… Горячий сбитень в теплой комнате… — А почему это он нас угостит сбитнем, дядя Бэникэ? — У барина Матея восемь дочерей, а был еще и сын. Он умер, и с той поры у него уж так заведено: впускает в дом всех мальчишек, когда они поздравляют с праздником рождества, поют коляды, ходят со звездами и сорковами. Вскоре мы почти доверху набили котомки яблоками, бубликами и орехами, у нас даже было по две груши. Как я гордился, что принесу сестрам и груши! Начало рассветать. — Мы пришли, — сказал дядя Бэникэ, останавливаясь перед барским домом. Высморкайтесь: вы будете целовать барину руку. Все семеро сразу отерли носы рукавами, потом откашлялись и вошли в большой двор. Над погребом — веранда с освещенными окнами. Сквозь опущенные занавески виднеются силуэты людей. После того как мы протяжно прокричали что было сил: «С наступающим рождеством!» — Бэникэ произнес следующую речь: — Здравия желаем вам, господин Матей, и вашим мамзелям. Многие годы счастья и здоровья вам, и вашим мамзелям, и всему вашему дому! Это мы, господин Матей! Ах! Как красиво он говорил! — Это вы, ребята? — Мы, господин Матей. — А он нас знает, дядя Бэникэ? — Ну откуда ему знать? Это уж так у него заведено… Мы отряхнули у порога снег с обуви и вслед за Бэникэ поднялись по лестнице, держа шапки в руках. В глубине веранды — широкая кровать. Господин Матей, одетый в светло-желтый халат с красными цветами, сидел по-турецки. На голове у него плюшевая шапочка, вышитая золотом. Лицо — смуглое, бритое, окаймленное узкой белой бородкой. Глаза большие, черные, добрые, несмотря на густые нависшие брови. Около него стояли три девочки… ах! как красива самая младшая! Барин протянул нам руку, согнув пальцы. Мы поцеловали ее по очереди робко и смиренно. Барин начал: — Садитесь, мальцы (мы стояли не шевелясь)… Был и у меня сын (на глазах его показались слезы)… сейчас был бы уж такой, как ты (он указал на Бэникэ)… но бог не захотел (я замер, устремив глаза на самую младшую)… За ним последовала и его матушка… она была похожа на него, только глаза у нее были синие… Вам холодно?.. (Из-под платья у нее виднелись панталончики… с кружевами.) Я вам дам по две чашки сбитня. (Сбитень? Как же эту девочку звать? Она ровесница мне… волосы ее распущены… она смотрит на меня… я опускаю глаза… какой я некрасивый, должно быть.) Линика, милая, скажи-ка Аникуце про сбитень. (Так ее зовут Линика? Она быстро повернулась… платье ее взлетело, волосы рассыпались по плечам, и она убежала.) Дядя Бэникэ, выпятив губы, глотает слюнки, не может отхлебнуть… горячо. Ребята тоже дуют, дуют. Я чувствую, как теплый пар щекочет мне ноздри, и тоже дую, не глядя на чашку. Линика смотрит на нас… Другие, что постарше, шепчутся и тихо смеются. Все уже выпили по чашке, только я все дую и гляжу, замечтавшись. — Паренек… почему ты не пьешь? — спросил барин. Я покраснел как рак и одним глотком выпил весь сбитень. Нам дали еще по одной чашке. Я выпил ее, давясь, не смея поднять глаз. Линика ушла. Мы получили еще по три яблока и по баранке, поцеловали руку у барина Матея и ушли. Мы колядовали еще часа два, но я уже не кричал, я не мог вымолвить ни слова. Я думал. Ах да… я изменил… изменил… Если бы только Никуца, дочь священника, узнала! Как несовершенен человек! И до чего недогадливы взрослые, им и невдомек, сколько чувств и мыслей теснятся в головах детей. Я тихонько рассказывал сестре, что Линика, мол, такая и этакая, а отец, услыша мои слова (я не заметил, как он вошел в дом), крикнул смеясь: — Эх ты! Разбойник! Я вздрогнул и тотчас умолк. Долгое время я не мог забыть Линику. Где-то она теперь? Не кажется ли вам, что по прошествии многих лет некоторые воспоминания пробуждают в нас тихую грусть?
Этот год был для меня печальным, я вспоминаю о нем
Тишина. Насторожившись, сидим мы на дне оврага. Мы словно в глубокой пропасти — ничего не видим. Время от времени слышим голос Бэникэ: «Так… стой… ты здесь… Думитру, ты за Ионом…» — Как же быть, дядя Бэникэ? — закричал Костаке. — Да вот спускаемся гуськом… я впереди… сейчас будем с вами… Держитесь крепче… живо… Ж-ж-ж… бух! Один за другим они кубарем скатываются вниз. Издали слышится тихонько, как сквозь сон: «С наступающим… ро-р-р-ро-жде-ждессством…» Овраг был глубокий, очень глубокий. В двух шагах ничего не видно. Что же нам делать? Бэникэ и Костаке пошли вперед. Они двигались ощупью, осторожно, чтобы отыскать след телег, по которому потом мы все могли бы выбраться. Я уже не ощущал страха. Единственной моей заботой были сапоги: я боялся их поцарапать. Я все ощупывал их, но ничего не видел. Бэникэ сказал нам, малышам: — Эй вы, держитесь вместе, позади да подальше, чтоб обвала не случилось, и когда я спрошу: «Вы здесь, мальчики?» — вы отвечайте: «Здесь, дядя Бэникэ!» Чтоб обвала не случилось? У нас замерли сердца. Я думал о маме… Что они с отцом будут делать без меня!.. Мне захотелось заплакать… я даже было начал… — Эй, кто плачет? — Ни-и-и-кто… это я высморкался. И потихоньку, осторожно, держась друг за друга, мы вступили в глубокий мрак. Мы ле видели ни Костаке, ни Бэникэ. Издали были слышны голоса колядующих, они то приближались, то удалялись, порой походя на завывание ветра. — Ребята, вы здесь? Мы вздрогнули. — Здесь, здесь, дядя Бэникэ! — Эй, стойте… вот и след телег. Мы остановились. Бэникэ словно тень приблизился к нам и вывел нас на дорогу. Осторожно выбрались мы из оврага. Не знаю, долго ли мы пробыли там, но за это время мгла немного рассеялась. — Когда рассветет, — сказал нам Бэникэ, — я вас поведу к одному барину, у которого много дочерей, и он угостит нас сбитнем. — Сбитнем? — Да… — Всех? — Да… Какой славный парень Бэникэ! Что бы мы без него делали? Мы вздрагиваем… Горячий сбитень в теплой комнате… — А почему это он нас угостит сбитнем, дядя Бэникэ? — У барина Матея восемь дочерей, а был еще и сын. Он умер, и с той поры у него уж так заведено: впускает в дом всех мальчишек, когда они поздравляют с праздником рождества, поют коляды, ходят со звездами и сорковами. Вскоре мы почти доверху набили котомки яблоками, бубликами и орехами, у нас даже было по две груши. Как я гордился, что принесу сестрам и груши! Начало рассветать. — Мы пришли, — сказал дядя Бэникэ, останавливаясь перед барским домом. Высморкайтесь: вы будете целовать барину руку. Все семеро сразу отерли носы рукавами, потом откашлялись и вошли в большой двор. Над погребом — веранда с освещенными окнами. Сквозь опущенные занавески виднеются силуэты людей. После того как мы протяжно прокричали что было сил: «С наступающим рождеством!» — Бэникэ произнес следующую речь: — Здравия желаем вам, господин Матей, и вашим мамзелям. Многие годы счастья и здоровья вам, и вашим мамзелям, и всему вашему дому! Это мы, господин Матей! Ах! Как красиво он говорил! — Это вы, ребята? — Мы, господин Матей. — А он нас знает, дядя Бэникэ? — Ну откуда ему знать? Это уж так у него заведено… Мы отряхнули у порога снег с обуви и вслед за Бэникэ поднялись по лестнице, держа шапки в руках. В глубине веранды — широкая кровать. Господин Матей, одетый в светло-желтый халат с красными цветами, сидел по-турецки. На голове у него плюшевая шапочка, вышитая золотом. Лицо — смуглое, бритое, окаймленное узкой белой бородкой. Глаза большие, черные, добрые, несмотря на густые нависшие брови. Около него стояли три девочки… ах! как красива самая младшая! Барин протянул нам руку, согнув пальцы. Мы поцеловали ее по очереди робко и смиренно. Барин начал: — Садитесь, мальцы (мы стояли не шевелясь)… Был и у меня сын (на глазах его показались слезы)… сейчас был бы уж такой, как ты (он указал на Бэникэ)… но бог не захотел (я замер, устремив глаза на самую младшую)… За ним последовала и его матушка… она была похожа на него, только глаза у нее были синие… Вам холодно?.. (Из-под платья у нее виднелись панталончики… с кружевами.) Я вам дам по две чашки сбитня. (Сбитень? Как же эту девочку звать? Она ровесница мне… волосы ее распущены… она смотрит на меня… я опускаю глаза… какой я некрасивый, должно быть.) Линика, милая, скажи-ка Аникуце про сбитень. (Так ее зовут Линика? Она быстро повернулась… платье ее взлетело, волосы рассыпались по плечам, и она убежала.) Дядя Бэникэ, выпятив губы, глотает слюнки, не может отхлебнуть… горячо. Ребята тоже дуют, дуют. Я чувствую, как теплый пар щекочет мне ноздри, и тоже дую, не глядя на чашку. Линика смотрит на нас… Другие, что постарше, шепчутся и тихо смеются. Все уже выпили по чашке, только я все дую и гляжу, замечтавшись. — Паренек… почему ты не пьешь? — спросил барин. Я покраснел как рак и одним глотком выпил весь сбитень. Нам дали еще по одной чашке. Я выпил ее, давясь, не смея поднять глаз. Линика ушла. Мы получили еще по три яблока и по баранке, поцеловали руку у барина Матея и ушли. Мы колядовали еще часа два, но я уже не кричал, я не мог вымолвить ни слова. Я думал. Ах да… я изменил… изменил… Если бы только Никуца, дочь священника, узнала! Как несовершенен человек! И до чего недогадливы взрослые, им и невдомек, сколько чувств и мыслей теснятся в головах детей. Я тихонько рассказывал сестре, что Линика, мол, такая и этакая, а отец, услыша мои слова (я не заметил, как он вошел в дом), крикнул смеясь: — Эх ты! Разбойник! Я вздрогнул и тотчас умолк. Долгое время я не мог забыть Линику. Где-то она теперь? Не кажется ли вам, что по прошествии многих лет некоторые воспоминания пробуждают в нас тихую грусть?
Этот год был для меня печальным, я вспоминаю о нем