дергает подбородком в его сторону.

— Посмотри на его задницу, Ханна.

Бросаю мимолетный взгляд, прежде чем схватить свой бейдж и направиться к одному из табельных таймеров (прим. считыватель для учёта рабочего времени, основан на отбивании персональной карточки в начале и конце смены) у туалета.

— Не настолько впечатляюще.

— Ты что, издеваешься? Сколько докторов ты видела с такой задницей?

— На самом деле я не слежу за ними.

— Какая жалость. — Мэг все еще смотрит, как мужчина идет по коридору.

— Ладно, моя смена закончилась десять минут назад, так что... — Просовываю удостоверение в щель, наблюдая, как мигает маленький зеленый огонек.

— Ты завтра работаешь? — спрашивает Мэг.

— Да. На этой неделе три двенадцатичасовых.

— Тогда до завтра. — Мэг махает рукой, хватает карту и исчезает в одной из комнат.

Я останавливаюсь перед дверями в приемную, брызгая дезинфицирующим средством для рук в ладонь, в то время как автоматические двери медленно открываются. Мистер Бреннер, мой старый школьный учитель, машет мне с одного из пластиковых стульев в приемной. Махаю в ответ и выскальзываю наружу, в душный ночной воздух. Алабамская жара имеет обыкновение окутывать вас, как шерстяное одеяло. Неуютно и невыносимо душно.

С тех пор как я уехала два года назад, в этом маленьком городке мало что изменилось. К сожалению, единственное, что изменилось — это причина, по которой я оказалась дома.

На крыльце горит свет, когда я сворачиваю на гравийную дорожку и паркуюсь рядом с папиным «Форд Ф150». Заглушив мотор, сижу в темноте, чувствуя, как сердце колотится о ребра.

Я весь день провела с больными людьми. Я видела, как умирали три человека, но все это означало, что я привыкла к смерти, но не застрахована от неё. Тяжело смотреть, как кто-то страдает, но смотреть, как страдает твоя мать…

Ты не можешь этого избежать, Ханна.

Глубоко вздохнув, распахиваю дверцу машины под отчетливый гул цикад. Сэмпсон, пес моего брата, срывается с крыльца и лает, навострив уши.

— Это всего лишь я, ш-ш-ш! — успокаиваю я его, прежде чем он прыгает, положив передние лапы на мои ноги, и лижет мою руку. — Почему ты на улице?

Пес следует за мной по старым деревянным ступенькам крыльца. Прежде чем открыть сетчатую дверь, я отгоняю мотыльков от фонаря на крыльце. Мама всегда ненавидела, когда эти штуки залетали внутрь. Едва дверь открывается, как Сэмпсон протискивается между моими ногами и косяком и юркает внутрь.

Уже за полночь, поэтому стараюсь не шуметь, когда на цыпочках поднимаюсь по лестнице, но этот фермерский дом был построен в одна тысяча восьмидесятых годах, и половина ступенек скрипит и стонет под моим весом. Дверь в спальню моих родителей все еще приоткрыта. По привычке заглядываю туда, пока иду по коридору. Папа поставил рядом с кроватью старое деревянное кресло-качалку мамы. Одной обветренной рукой он сжимает мамину ладонь, а другой вытирает слезы. Его голова опущена, я уверена, что он молился о чуде, но, к сожалению, я знаю, что означали результаты тестов, которые маме сделали неделю назад. И это было нехорошо. Пройдя мимо двери в комнату брата, я проскальзываю в свою.

Когда включаю свет, ярко-розовые стены почти ослепляют меня. Когда мне было пятнадцать лет, я думала, что это самый потрясающий цвет, но не в двадцать лет. Папа предложил переделать мою комнату, когда я вернулась, чтобы помочь, но я не видела в этом смысла. У него были дела поважнее, чем изменить этот ужасный цвет.

Бросаю сумочку на пол и плюхаюсь на кровать, все еще в халате, глядя на крошечное свечение в темных звездах, прилипших к потолку.

Маме был всего пятьдесят один год. Бо всего шестнадцать. Я давлюсь рыданием, прежде чем сдаюсь и выпускаю его.

Понятия не имею, как справиться с ее потерей.

4  НОЙ

Краска на стене из шлакоблоков за стойкой облупилась. Можно было подумать, что полицейские Рокфорда могли бы немного лучше заботиться о своей тюрьме.

Услышав жужжание открывающейся автоматической двери, оглядываюсь через плечо. Офицер ввел в тюрьму женщину, одетую только в тонкую белую футболку. Без лифчика. Возможно, без нижнего белья... Господи, я готов убраться отсюда к чертовой матери.

Тощий полицейский за стойкой выхватывает из принтера листок бумаги.

— Дата суда назначена на девятое августа, — говорит он, записывая что-то внизу страницы, прежде чем подвинуть ее через прилавок. — Здесь сказано, что ты обвиняешься в домашнем насилии первого класса. — Он постукивает ручкой по строчке. — Распишись здесь.

Беру ручку и подписываюсь в документе. Офицер отрывает верхний лист и протягивает мне желтую копию.

— Свободен, — говорит он.

Раздается еще один звонок, и металлическая дверь рядом с его столом открывается с громким щелчком. Именно то, что мне было нужно, обвинение в домашнем насилии. Это обвинение — полный бред. Макс Саммерс заслужил каждый синяк, каждое сломанное ребро, которое получил от меня. В наши дни нет никакого уважения к самосуду.

Как только выхожу в вестибюль полицейского участка, кто-то хлопает в ладоши. Оглянувшись, замечаю моего тупоголового друга Тревора, прислонившегося к дальней стене возле торгового автомата, ухмыляющегося, как идиот, и все еще хлопающего в ладоши. Его светлые волосы выглядят так, словно не видели расчески уже несколько дней, и, судя по кругам под глазами, предполагаю, что он пил после того, как меня арестовали. Несколько клерков в комнате уставились на него. Я только качаю головой и стукаю его по плечу, когда прохожу мимо.

— Пошли, — говорю ему, направляясь к выходу.

— Всегда пожалуйста, придурок, — говорит Трев, когда мы вышли на улицу.

— Спасибо.

Густая летняя жара липнет к моей коже, как целлофан, и я щурюсь от раннего утреннего солнца.

— Как это было? — спрашивает он.

— Ты серьезно?

— Ага, — смеется он. — Вообще-то меня никогда не арестовывали. Теперь ты крутой, и все, что тебе нужно, это дерьмовая тюремная татуировка.

Тревор снимает сигнализацию со своего «БМВ», задние фары мигают, замки щелкают. Хотел бы я сказать, что он шутит, но нет.

— Ты уже должен был побывать в тюрьме, по меньшей мере, раза четыре, — напоминаю я ему.

Большинство людей назвали бы Тревора говнюком, и думаю, именно поэтому мы с ним дружили. Его отец окружной прокурор округа Монтгомери, поэтому он никогда не сидел в тюрьме. Парень все еще жил с родителями. У него не было цели в жизни — не то чтобы у