досуга, стал вспоминать свою деревню. Большая, дворов полсотни, не меньше, она раскинулась по высокому берегу озера Ким-ярь; за деревней — поля да пожни с опаханными одиночными деревьями да островками собранного камешника.
В памяти, как из редеющего тумана, вырисовывались подробности: родной дом, приземистый, широкий, стоит лицом к озеру, берег под крежом[1] песчаный и чистый, там хорошо было купаться.
Все чаще и чаще он вспоминал отца и мать. Сам Кирик — мужик-кряж, жилист, широкоплеч, мать тогда тоже была крепкая, румяная, бойкая, всю войну за плугом ходила... Он силился представить, как выглядят старики теперь, и не мог, и у него начинали гореть уши, хотелось ехать немедленно, на крыльях лететь в Лахту, пожить там месяца два или даже три и тем скрасить жизнь отца и матери, искупить свою вину перед ними за все прошедшие годы...
Сейчас, уже в пути, когда до Лахты оставалось всего каких-то тридцать километров, недавние тревоги и мысли не казались такими обоснованными. Под назойливое гуденье оводов после утомительного перехода думалось иначе — бесстрастно и вроде бы объективно.
В самом деле, в чем его вина, если в жизни, при большой работе и учебе, не нашлось времени вот на такую поездку? Теперь есть время, и он терпеливо сносит дорожные муки. А письма? Как бы он стал их писать, заведомо зная, что они будут прочтены чужими людьми? Зачем посторонних, ту же Нюру Маркелову, посвящать в подробности своей жизни? Денег, конечно, можно было посылать больше, но на что старикам деньги? У них наверняка есть корова, поросенок, овцы, куры, хороший огород; они и пенсию получают. Да и в письмах они никогда не жаловались на нужду. Если бы хоть раз намекнули, что трудно, — послал бы с радостью, сколько нужно.
О том, что в далеком и тяжком сорок пятом отец и мать тоже не жаловались на нужду, он не помнил.
— Дак вы чего, ночевать, что ли, здесь собираетесь? — не выдержал Ваня.
— А? — Василий Кирикович повернул голову. — Да, да, надо идти... Гера, вставай, пора!..
И опять была изнурительная ходьба под жарким солнцем по заросшей кустами и лесом проселочной дороге.
На двадцатом километре Василий Кирикович заявил, что дальше идти не может. В мокрой от пота рубашке он в изнеможении опустился на мшистую кочку и привалился спиной к дереву. Руки бессильно пали на колени и нервно вздрагивали. — Итак, мой предок выдохся! — Герман скривил тонкие губы. — Между прочим, я — тоже! — и свалился в траву. — Крикни этому... как его... Ваньке. А то уедет, оставит нас... Ваня прибежал минут через десять. — Вы чего? — он смотрел то на Василия Кириковича, то на Германа. — Ноги стерли? — Будем отдыхать... — Дак ведь только что отдыхали! Трех километров от того места не прошли. — Нет... Отдохнем капитально. Часика три-четыре. Выгоревшие брови Вани полезли на лоб. — Да за четыре-то часа до дому можно дойти!.. Здесь и воды нету. Через два километра ручей будет, там бы уж... — Заворачивай лошадей и сделай костер, — сдержанно сказал Василий Кирикович. — И воду найди. Кофе надо попить. — Мецамизь тийдь откаха, йёугатомидь![2] — в сердцах выругался Ваня и пошел к лошади. — Да... Чтобы с аборигенами ладить, надо знать их язык. Или возить переводчика. Василий Кирикович промолчал. Он не раз думал о том, что, в сущности, не знает своего сына. Дома, оказавшись с ним наедине, он тяготился тем, что не мог придумать, о чем разговаривать с сыном. И сейчас он не понял, смеется над ним Герман или сочувствует. Подъехал Ваня. Лицо насуплено, губы плотно сжаты, брови сдвинуты. Распряг лошадь, снял хомут, смотал на руку вожжи. — Дак сколько тут сидеть-то будете? — Тебе уже было сказано. Ваня вскочил на Мальку, тронул повод. — Стой! Ты куда? — привстал Василий Кирикович. — Сначала разведи огонь и принеси воды. — Спички у вас есть, топор на волоках — управитесь. А я хоть лошадь той порой покормлю, — он взмахнул вожжами, и Малька затрусила тяжелой старческой рысью. — Вот так, — вздохнул Герман. — Попили черного кофе... — Достань хоть коньяку. Из черного чемодана. Пить страшно хочется. Герман долго развязывал веревку, потом выложил багаж на дорогу, благо место сухое, заодно вытащил из рюкзака плащи, а из хозяйственной сумки — полиэтиленовые стаканчики да два апельсина. Выпили по полстакана, закусили апельсинами и улеглись, завернувшись в плащи. — Постарайся уснуть‚ — посоветовал отец. — Сон хорошо снимает усталость. Он опять стал думать о сыне, вспоминал вечера, когда по телевидению передавались хоккейные матчи. Оба, и отец и сын, «болели» дружно, и тогда атмосфера натянутости и отчужденности бесследно исчезала. Но как мало было таких вечеров!.. Втайне Василий Кирикович надеялся, что поездка в деревню, жизнь без привычного комфорта, рыбалка, ночевки у костра — все это сблизит их и сдружит по-настоящему, по-мужски. И к радости своей он чувствовал, что Герман проявил к путешествию искренний интерес. Но в пути сын опять стал дерзок и язвителен. «Утомился, вот и сдают нервы», — думал Василий Кирикович. Мысленно он не раз пожалел, что перед выездом не поинтересовался, как лучше попадать в Ким-ярь. Может, теперь ездят через Сохту, с севера? Что бы позвонить в ту же Саргу и все разузнать!.. А Герман вспоминал, как отец, собираясь в эту поездку, легко и просто рассчитывал попасть на свою родину — в экзотический, как он выражался, край вепсов. В его дорожных планах, кроме поезда, были и такси — от станции до Чудрина, и райкомовская «Волга» — от Чудрина до Сарги, и колхозный «газик» — до самого дома. Не утомительная поездка, а этакое развлекательное турне! Но все оказалось иначе. От станции до Чудрина — целых сто десять километров! — пришлось ехать в пыльном автобусе, от Чудрина трястись в кузове грузовой автомашины и вот теперь идти пешком. Сама по себе ходьба по таежной дороге была бы для Германа приятна, если бы идти пришлось километров пять — десять. Но тридцать шесть — это уж слишком. Пройдено немногим больше половины, а все тело болит, не хочется ни на что смотреть. Да еще мошкара донимает... Герман поднялся. — Хочу все-таки костер разжечь, — сказал он, — а то комары сожрут. — Да, да, хорошо бы костерок-то! — обрадовался отец. Герман побрел в лес. Гудели ноги, ныла спина. «А абориген-то ходит по этим дорогам, как по асфальту», — с завистью подумал он о Ване. Он долго чиркал спички, прежде чем желтый язычок огня взметнулся вверх и стал расползаться по сухим сучьям. Василий Кирикович сел. — Вот видишь, с огоньком веселее. Треск хвороста в костре и запах дыма воскресили в памяти Василия Кириковича ту далекую пору, когда он мальчишкой ходил со своими
3
На двадцатом километре Василий Кирикович заявил, что дальше идти не может. В мокрой от пота рубашке он в изнеможении опустился на мшистую кочку и привалился спиной к дереву. Руки бессильно пали на колени и нервно вздрагивали. — Итак, мой предок выдохся! — Герман скривил тонкие губы. — Между прочим, я — тоже! — и свалился в траву. — Крикни этому... как его... Ваньке. А то уедет, оставит нас... Ваня прибежал минут через десять. — Вы чего? — он смотрел то на Василия Кириковича, то на Германа. — Ноги стерли? — Будем отдыхать... — Дак ведь только что отдыхали! Трех километров от того места не прошли. — Нет... Отдохнем капитально. Часика три-четыре. Выгоревшие брови Вани полезли на лоб. — Да за четыре-то часа до дому можно дойти!.. Здесь и воды нету. Через два километра ручей будет, там бы уж... — Заворачивай лошадей и сделай костер, — сдержанно сказал Василий Кирикович. — И воду найди. Кофе надо попить. — Мецамизь тийдь откаха, йёугатомидь![2] — в сердцах выругался Ваня и пошел к лошади. — Да... Чтобы с аборигенами ладить, надо знать их язык. Или возить переводчика. Василий Кирикович промолчал. Он не раз думал о том, что, в сущности, не знает своего сына. Дома, оказавшись с ним наедине, он тяготился тем, что не мог придумать, о чем разговаривать с сыном. И сейчас он не понял, смеется над ним Герман или сочувствует. Подъехал Ваня. Лицо насуплено, губы плотно сжаты, брови сдвинуты. Распряг лошадь, снял хомут, смотал на руку вожжи. — Дак сколько тут сидеть-то будете? — Тебе уже было сказано. Ваня вскочил на Мальку, тронул повод. — Стой! Ты куда? — привстал Василий Кирикович. — Сначала разведи огонь и принеси воды. — Спички у вас есть, топор на волоках — управитесь. А я хоть лошадь той порой покормлю, — он взмахнул вожжами, и Малька затрусила тяжелой старческой рысью. — Вот так, — вздохнул Герман. — Попили черного кофе... — Достань хоть коньяку. Из черного чемодана. Пить страшно хочется. Герман долго развязывал веревку, потом выложил багаж на дорогу, благо место сухое, заодно вытащил из рюкзака плащи, а из хозяйственной сумки — полиэтиленовые стаканчики да два апельсина. Выпили по полстакана, закусили апельсинами и улеглись, завернувшись в плащи. — Постарайся уснуть‚ — посоветовал отец. — Сон хорошо снимает усталость. Он опять стал думать о сыне, вспоминал вечера, когда по телевидению передавались хоккейные матчи. Оба, и отец и сын, «болели» дружно, и тогда атмосфера натянутости и отчужденности бесследно исчезала. Но как мало было таких вечеров!.. Втайне Василий Кирикович надеялся, что поездка в деревню, жизнь без привычного комфорта, рыбалка, ночевки у костра — все это сблизит их и сдружит по-настоящему, по-мужски. И к радости своей он чувствовал, что Герман проявил к путешествию искренний интерес. Но в пути сын опять стал дерзок и язвителен. «Утомился, вот и сдают нервы», — думал Василий Кирикович. Мысленно он не раз пожалел, что перед выездом не поинтересовался, как лучше попадать в Ким-ярь. Может, теперь ездят через Сохту, с севера? Что бы позвонить в ту же Саргу и все разузнать!.. А Герман вспоминал, как отец, собираясь в эту поездку, легко и просто рассчитывал попасть на свою родину — в экзотический, как он выражался, край вепсов. В его дорожных планах, кроме поезда, были и такси — от станции до Чудрина, и райкомовская «Волга» — от Чудрина до Сарги, и колхозный «газик» — до самого дома. Не утомительная поездка, а этакое развлекательное турне! Но все оказалось иначе. От станции до Чудрина — целых сто десять километров! — пришлось ехать в пыльном автобусе, от Чудрина трястись в кузове грузовой автомашины и вот теперь идти пешком. Сама по себе ходьба по таежной дороге была бы для Германа приятна, если бы идти пришлось километров пять — десять. Но тридцать шесть — это уж слишком. Пройдено немногим больше половины, а все тело болит, не хочется ни на что смотреть. Да еще мошкара донимает... Герман поднялся. — Хочу все-таки костер разжечь, — сказал он, — а то комары сожрут. — Да, да, хорошо бы костерок-то! — обрадовался отец. Герман побрел в лес. Гудели ноги, ныла спина. «А абориген-то ходит по этим дорогам, как по асфальту», — с завистью подумал он о Ване. Он долго чиркал спички, прежде чем желтый язычок огня взметнулся вверх и стал расползаться по сухим сучьям. Василий Кирикович сел. — Вот видишь, с огоньком веселее. Треск хвороста в костре и запах дыма воскресили в памяти Василия Кириковича ту далекую пору, когда он мальчишкой ходил со своими