class="book"> *

В Цитадель приходится проникнуть через канализацию.

Атерас не умеет драться тихо, потому ждёт со всеми мужчинами, способными держать оружие, снаружи - когда откроют ворота.

Шеба пробирается известными ей тропами, и кое-кто из встреченной стражи лишается жизни, а кое-кто встаёт на её сторону.

Шебу знают в бою; в неё верят; Несмертный же Бал может приказать каждому умереть в любую секунду и пополнить камень душ для подзарядки своего мотокагути.

Шеба прокрадывается в его апартаменты и убивает его взрослых детей - иных уже давно нет.

Шеба впускает Атераса, как никс-гончую - в бентам-гуарник, и они вместе встречают самого Бала - чтобы высушить воду в его жилах, сорвать с него респиратор, ослепить мета-взрывом, выдернуть хребет из плоти и продемонстрировать всем с балкона.

Хладная Цитадель, конечно, когда-нибудь вернёт его - на то он и Несмертный. Живой почти-бог. Но пока он будет собирать своё воплощённое тело, они здесь успеют подготовиться. Дать бой.

Иного места для жизни все равно не осталось, и если ради продолжения существования придётся раз в дюжину лет потрошить полубога - они сделают это.

А потом Шеба решает проверить зал, в которой когда-то Несмертный не пускал даже её, только Инженера, и позволив Атерасу вышибить дверь, замирает.

Рассматривает огромный пульсирующий механизм.

- Починили темпоральную пушку, - выдыхает Шеба.

Инженер всё-таки смог. И, видимо, себя первого отправил то ли в прошлое, то ли в будущее… потому и не огорчился, когда его останки сжигали. Шеба помнит усмешку на лице некроманта - слишком живую для того, чья голова отделена от тела.

Наверное, из-за эксперимента с перемещением Атераса выбило из потока, как в старых легендах кочевников неудачный бросок копья выбивает из неба плохо закрепленную звезду (хотя всем известно что звезды - не объекты, а дырки в небосводе).

Придётся разобраться, как всё работает. Но с темпоральной пушкой и возможностью квазипространственного прыжка у колонии есть шанс. На воду, на лечение, на новую землю. На здоровое потомство, а не на бесконечный цирк уродцев, которым требуется чужая плазма. На избавление от Бала. От этого места и мира.

У них есть те, кто поклоняется Сехту, уж как могут. Починят, освоят.

Атераса, кажется, механизм не интересует.

Он набивает походную сумку патронами и консервами…

- Ты с нами? - спрашивает Шеба.

Ллеран смотрит на неё - на всех, кто за её спиной - долго, и конечно же, молчит.

Он всегда уходил.

Всегда.

Люди и меры ненадёжны, ничто не надёжно, кроме бензина и колёс, и даже те иногда приходят в негодность.

Сомнения кажутся нелепыми, и всё же… Может, в этот раз стоит попробовать - хотя бы ненадолго. Сделать нечто самому, тем более, что Шеба не из тех, что разбрасываются словами или поступками.

Атерас колеблется.

Мальчишка босмер подходит и дергает его за свисающую лямку от автомата.

Ллеран молчит очень долго, но потом всё-таки делает шаг вперед.

Прикроет этого пацана, эту женщину и её дело. А потом подумает. Не исключено, что когда даэдрическую машину запустят, как надо, женщина уйдёт с ним вместе - по ту или эту сторону известного пространства. Он сам может только сделать то лучшее, на что способен, а там…

Кисмет.

========== Чужая кожа, древние кости ==========

Брелине казалось, что Дурмстранг станет для неё идеальным прибежищем: никто не знал, где стоит загадочная северная школа, никто не подумал бы искать её здесь, в обители тёмных искусств.

Брелине казалось — холод даст ей крупицы покоя. Но здешний лёд слишком хорошо отзеркаливал былое: древний замок у озера, горделивая обитель магии и науки, тёмное прошлое, отзвуки бури… Дурмстранг, вопреки всему, пустил жар по её венам, заново вдохнул жизнь и возродил чахнувшую надежду.

Было и тяжело, и невозможно, но тяжесть, которая легла на её плечи теперь, не шла ни в какое сравнение с тем грузом, который Брелина Марион таскала с собой уже очень, очень долгое время.

Ей пришлось бежать из дома в спешке, и путать следы, и менять личины, и собирать себя из тех осколков, что злобная и лживая судьба не перемолола в стеклянную пыль, пока боль и горечь день ото дня, с каждой крупицей новостей с Британских островов, становились сильнее.

Они казались ей неподъемными и огромными, они могли раздавить её, похоронить под собой, как сотни и сотни таких же до неё, но Брелина — истинная дочь своих родителей, истинная наследница своего рода — выстояла, хоть стальной стержень, не дававший ей пасть, изрядно износился за годы пряток и ухищрений.

Брелина запретила себе вспоминать, но забыть не могла — забвение есть подлинная смерть, и второй раз позволить им всем умереть было выше её сил. Скорбь, гнев и нежелание мириться с чудовищной несправедливостью, постигшей её семью, тугим вязким комом скручивались у сердца и порождали надежду. Слабую и тёмную, жестокую, но сладкую — надежду на то, что однажды диктатура Того-Кого-Нельзя-Называть рухнет, а все те ублюдки, не достойные даже права называться британской аристократией и гордо именующие себя Пожирателями Смерти, будто одно название может скрыть, что они смертны и боятся этого больше прочих, захлебнутся в собственной крови.

Но что она — Брелина Марион, призрак в чужой коже — может сделать против больных чудовищ, порождённых вырождением? Только держаться подальше и хранить в себе то, что осталось от её семьи и от её рода. И отец, и мама, и Горантир жили в ней. Их кровь, тёмная, поющая древней магией, очищенная свежей, сверкающей новизной, чтобы избежать застоя, вызывающего душевные уродства, характерные для большинства безукоризненно чистокровных, текла в её жилах, и эту кровь Брелина не собиралась отдавать без боя.

Она не из тех простецов, кто умирает.

Брелина отправилась в Дурмстранг не случайно: предок тамошнего директора когда-то задолжал её прабабке, а волшебники не забывали об услугах — обеты иной раз связывали на крови и долги тянулись сквозь века и поколения. Она не стеснялась этим пользоваться. Её маленькую тайну знал только он, а для всех прочих она была Брелиной Марион, волшебницей из старого магического клана, стоявшего у истоков колониальной Америки.