жены и детей.

– И еще. Парень, который будет наблюдать за казнью, он из частной клиники. Департамент медицинских учреждений разрешил им забрать тело казненного к себе. Они там изучают мозг преступников, во Франкенштейна играют. Их будет ждать «скорая». Предупреди дежурных на выходе. Я уже дал письменное разрешение.

На Джонсона навалилась усталость.

– Хорошо, губернатор, я прослежу.

– Вот и отлично. Как Мэри, как ребятишки?

– В порядке.

– Передавай привет. Как-нибудь обязательно загляну к вам.

– Будем рады.

Губернатор повесил трубку. Поглядев на телефонную трубку в руке, Джонсон прорычал: «Иди ты к дьяволу!» и швырнул ее на рычаг.

Ругательство заставило вздрогнуть его секретаршу, неслышно вошедшую в кабинет той особой походкой, которую она выработала специально для глазеющих заключенных.

– К вам священник и еще один человек. Пригласить?

– Нет. Пусть священник идет к осужденному. Сопровождающего проводите к месту казни. Мне с ними встречаться ни к чему.

– А как же ваш тюремный капеллан? Вам не кажется странным, что …

– Быть палачом – вообще странное занятие, мисс Скэнлон, – прервал ее Джонсон. – Делайте то, что я сказал.

Он повернулся вместе с креслом к кондиционеру, из которого в кабинет струился чистый прохладный воздух.

Глава третья

Лежа на спине с закрытыми глазами, Римо Уильямс беззвучно постукивал себя пальцами по животу. А на что, собственно говоря, похожа смерть? На сон? Спать он любил. Почти все любят поспать. Так чего бояться?

Если глаза открыть, виден потолок. Но с закрытыми глазами, в созданной им для себя темноте, он становился на мгновение свободным, свободным от тюрьмы и от людей, которые хотят отнять у него жизнь, от серой решетки, от резкого света лампы под потолком. Темнота умиротворяла.

В коридоре послышался мягкий ритм приближающихся шагов. Звук громче, громче. Шаги смолкли. Бормотание голосов, шелест одежды. Звон ключей и лязганье отворяющейся решетки. Римо моргнул от яркого света. На пороге камеры стоял монах в коричневой рясе, сжимая в руке черное распятие с серебряной фигуркой Христа. Темный капюшон затенял лицо. Глаз не было видно. Он держал распятие в правой руке, а левая была спрятана под складками рясы.

– Вот и священник, – отходя от двери, сказал надзиратель.

Римо сел, спустив ноги с койки и опершись спиной о стену. Монах стоял неподвижно.

– Святой отец, у вас есть пять минут, – проговорил охранник. Снова щелкнул ключ в замке.

Священник кивнул. Римо жестом указал ему на свободное место на койке.

– Благодарю.

Монах присел рядом, держа крест перед собой, как наполненную до краев лабораторную пробирку. У него было суровое, в морщинах, лицо. Впечатление было такое, словно оценивающий взгляд его голубых глаз прикидывает, как бы ударить, а не спасти душу. В свете лампы на его верхней губе поблескивали капельки пота.

– Хочешь ли ты спасти душу свою, сын мой? – спросил монах, чересчур громко для такого вопроса.

– Конечно, – ответил Римо, – кто же не хочет?

– Хорошо. Сумеешь ли ты, обратясь к собственной совести, совершить акт самоочищения?

– Я плохо разбираюсь в этом, отец…

– Понятно, сын мой. Господь да поможет тебе.

– Ага, – вяло произнес Римо. Может, если закончить побыстрее, останется немного времени на последнюю сигарету?

– Грешен ли ты?

– Не знаю.

– Нарушал ли ты заповедь Господню, гласящую: «Не убий»?

– Я не убивал.

– Сколько человек?

– Во Вьетнаме?

– Вьетнам не считается.

– То есть это не было убийством?

– Убийство на войне не есть смертный грех.

– А в мирное время? Если мне говорят, что я убил, а я на самом деле не убивал?

– Ты имеешь в виду свой приговор?

– Да.

Римо уставился себе в колени. Так это может продолжаться всю ночь!

– Ну, в этом случае…

– Ладно, отец. Каюсь. Я убил этого человека, – соврал Римо.

У выданных ему серых брюк из свежего твида даже не будет шанса поизноситься.

Римо заметил, что капюшон у священника тоже новехонький. Но что это? Неужели монах улыбается?

– Алчность?

– Нет.

– Воровство?

– Нет.

– Прелюбодейство?

– Секс, что ли?

– Да.

– Было. Помыслом и действием.

– Сколько раз?

Римо чуть было не начал на самом деле подсчитывать, но вовремя спохватился.

– Не знаю. Мне хватало.

Монах кивнул.

– Богохульство, неправедный гнев, гордыня, зависть, чревоугодие?

– Нет, – уверенно ответил Римо.

Тут монах наклонился вперед, так близко, что Римо заметил табачный налет на его зубах. Ноздри ощутили легкий запах дорогого лосьона после бритья.

– Чертов трепач! – прошептал монах.

Римо отпрянул, руки непроизвольно дернулись вверх, как бы защищаясь от удара. Склонившись вперед, монах не шевелился. По его лицу расползалась ухмылка. Священник ухмылялся: охранникам не было видно, мешал капюшон, а у Римо не было никаких сомнений. Последнее издевательство властей над ним, над Римо, – курящий, ухмыляющийся, богохульствующий священник!

– Ш-ш-ш, – прошептал человек в коричневой рясе.

– Так вы не священник… – произнес Римо.

– А ты вовсе не Дик Трейси. Не ори так. Ты вообще-то что хочешь спасти, душу или задницу?

Римо уставился на распятие: серебряный Иисус на черном кресте, а у его ног черная кнопка.

Черная кнопка?!

– Слушай, у нас мало времени, – сказал человек в одежде священника. – Жить хочешь?

Из глубины души у Римо вырвалось:

– Еще бы!

– Встань на колени.

Римо плавным движением опустился на пол. Койка оказалась на уровне его груди, а перед подбородком – складки рясы, под которыми угадывались колени.

Распятие приблизилось к лицу. Римо поднял глаза к серебряным ногам, пронзенным серебряными гвоздями. Пальцы человека, держащего перед ним крест, сомкнулись вокруг живота Иисуса.

– Сделай вид, что целуешь крест. Вот так. Поближе, Там есть таблетка черного цвета. Аккуратно оторви ее зубами, только смотри, не разгрызи.

Раскрыв рот, Римо зажал зубами черную таблетку под серебряными ногами. Заколыхалась перед глазами ряса, скрывая Римо от охранника. Таблетка отделилась от креста. Твердая, наверное пластмассовая.

– Не прокуси оболочку. Не прокуси оболочку! – прошипел сверху голос. – Держи таблетку за щекой. Когда тебя привяжут к стулу и наденут шлем, разгрызи ее и проглоти. Не раньше, понял?

Римо держал таблетку на языке. Человек в рясе больше не улыбался.

Римо с неприязнью поглядел на него. Ну почему всегда приходится принимать самые важные в жизни решения, когда подумать некогда?