— В общем, когда начинаешь рассказывать эту историю, тут же всплывает множество человеческих особенностей, которые мы своими словами и не выразим. Не годимся мы для этого.

— А потому…

— …всё остальное расскажем от его имени.

— Мы станем с ним одним целым и будем говорить как он.

— Что? Не похожи на него? У него морда не старая и не обезьянья? А ну, молчать!

— Ха-ха-ха. Придётся вам и мой морщинистый пятачок потерпеть. Но не страшно: вы будете слушать нас при свече и сами не заметите, как вместо уродливых физиономий начнёте видеть его доблестное лицо. Что ж, вы готовы? Тогда начинаем…

Рэн

Летом того года, когда мне исполнилось девять, я остался совершенно один.

До ужаса влажная погода накрыла вечернюю Сибую^[1] жарким маревом. Ослепительно вспыхивали картинки на огромном экране здания QFRONT, уши закладывало от музыки, орущей из грузовиков. Загорался зелёный, и на пешеходный переход высыпа́ли толпы людей. Все как один: одеты с иголочки, смеются и с весёлым топотом куда-то спешат.

Я стоял в самом центре перекрёстка, в растянутой футболке, лохматый, потный и грязный. Несколько дней толком не евший и оттого совсем худой. В руках держал пакет из супермаркета.

Я вглядывался в лица прохожих — счастливые, беззаботные, такие благополучные…

А я… Я был неприкаянным ребёнком, выброшенным на обочину этого мира.

По другую сторону людского потока двое крепких полицейских вели в отделение, что рядом со станцией, двух молодых девушек, заломив им руки за спину.

— Пошевеливайтесь!

— Не трогайте меня!

— Из дома, небось, сбежали.

— Неправда!

— Будто мы не видим, вы же врёте!

Я слился с толпой, чтобы не попасться им на глаза, и успел пройти через ворота Центральной улицы ещё до того, как на светофоре загорелся красный. Многочисленные купольные камеры с высоты взирали на широкую улицу, выискивая подозрительных личностей. Удостоив каждый объектив взглядом, я скрылся там, где меня не могли видеть.

Оживлённый проспект сменился безлюдным переулком, дорогу озарял лишь холодный свет торговых автоматов. Исписанный граффити склад, трубы, кондиционеры, разбросанные картонные коробки, уличная пепельница, полная окурков. Именно сюда выходят работники магазинов, когда устают зазывать к себе народ. Но сейчас здесь никого: торговля идёт полным ходом, им не до перерывов.

Я прижался спиной к двери склада и опустился на корточки. Достал из пакета хлеб, оторвал кусок и закинул в рот. Хлеб валялся в пакете уже несколько дней, засох и громко хрустел на зубах. Другой еды не было. Всё моё состояние — несколько десятитысячных купюр^[2] и пара монет в карманах шорт. Я медленно доедал хлеб и пересчитывал оставшиеся деньги. И тогда…

— Кю…

Я услышал тихий дрожащий писк и поднял голову, но перед собой на асфальте увидел лишь пустую алюминиевую банку, которая, похоже, не поместилась в урну.

— Что это значит?..

— Кю.

Из-за банки появились два крохотных глаза.

Крыса? Нет, кто-то совсем маленький. На меня смотрел непонятный зверёк с длинной белой шерстью. Вернее… смотрел он не на меня, а на тот чёрствый хлеб, что я ел.

— Ладно, сейчас.

Я отломил от сухаря кусочек и на ладони протянул зверьку. Тот боязливо поёжился, но из-за банки выходить не стал. Тогда я положил хлеб на землю и убрал руку.

— На, ешь, — сказал я, но малыш ещё долго поглядывал то на меня, то на пищу.

Наконец он выбрался из укрытия и вцепился в угощение. Я услышал, как хлеб захрустел на маленьких зубках.

— Ты тоже откуда-то сбежал? — спросил я, не рассчитывая услышать ответ.

Белый комочек взглянул на меня глазками-бусинками и моргнул.

Я был совершенно один…

В дом, где жили мы с мамой, пришли незнакомые люди.

Они быстро рассовали всё, что у нас было, в картонные коробки. Башни из замотанных скотчем кубов росли на глазах. Из комнаты вынесли всё: мамину одежду, её туфли и даже кровать.

— Нам пора, Рэн, — сказал мой дядя, приподнимая манжету, чтобы взглянуть на часы.

Это он с одобрения всех наших родственников привёл сюда грузчиков. Я не отвечал и продолжал сидеть в углу комнаты под окном, обхватив руками колени.

— Простите, а это куда? — обратился к дяде рабочий.

— Оставьте, это я сам отнесу, — отозвался тот.

Я поднял голову. На кухонном столе источала тонкую струйку дыма палочка благовоний, воткнутая в курильницу. Рядом стояла маленькая урна с прахом и рамка с фотографией такого живого маминого лица.

Я смотрел на него, не отрывая взгляд.

— Рэн… Я понимаю, ты потрясён тем, что мамы вдруг не стало, но авария уже произошла, и с этим ничего не поделать. Мы как представители главного семейства династии возьмём тебя под опеку, хорошо? — сказал мне дядя.

— Ты единственный мальчик в роду, наш драгоценный наследник, и будешь расти, ни в чём себе не отказывая, — отозвалась тётя.

Её «ни в чём себе не отказывая» заставило меня задуматься. Мне доводилось слышать, что наши родственники — богатые люди, владеющие недвижимостью в самом центре города. Но в то же время мы почти никогда с ними не общались…

Я скользнул взглядом по фотографии, выпавшей из семейного альбома. На ней были мы втроём — я, мама и папа, ещё в те времена, когда ютились в маленькой квартирке. Как же я тогда был счастлив… Конечно, потому, что был совсем малышом, но главное — потому, что мы жили втроём. Кто бы мог подумать, что всё закончится вот так?..

— Рэн! Скажи хоть, что слышал меня! — раздался громкий дядин голос.

Я хорошо помню день, когда он разговаривал так же громко. Однажды дядя объявился в нашей квартире в сопровождении адвокатов и заставил папу и маму развестись. Наверное, это было как-то связано с тем, что я «единственный мальчик в роду, драгоценный наследник». После того случая мама рыдала целую вечность. Вот такие они люди: говорят громкими голосами, когда хотят добиться своего…

Но куда больше я злился не на дальних родственников, а на папу. Почему он видел мамины слёзы, но ничегошеньки не сделал?! Почему поступил так, как ему приказали?..

Я решил спросить об этом у дяди:

— Почему папа не пришёл?

— Забудь о нём уже.

— Почему? Он ведь мой папа!

— Ты же знаешь: твоя мать с ним развелась. Даже суд признал нас твоими опекунами. Он тебе чужой человек, — сказала тётя.

— Тогда я буду жить один!

— О чём ты? Ребёнок в одиночку ни за что не выживет, — дядя хмыкнул.

Я пытался просверлить взглядом его нос.

— Я смогу прожить один. А когда стану сильным, за всё с вами поквитаюсь!

— Да что ты несёшь, Рэн? Ты…

— Ненавижу! И вас, и отца — всех ненавижу!!! — крикнул я напоследок и