нависла над ней, поняв, что она выбьет сейчас из этой безразличной гадины информацию, даже если ей придётся пытать её. – В какой он больнице?
А через двадцать минут она уже металась на шоссе, преодолев два километра до трассы бегом. Она не помнила, о чём говорила с шофёром старенького шевроле, который согласился подбросить её до больницы Св. Луки, не помнила, как бежала через огромную парковку к освещённому входу в приёмное отделение, зато запомнила ярко-красную помаду темнокожей девицы-регистраторши, которая всё допытывалась, кем она приходится Майку.
Джил всё равно не пропустили к нему сразу, он был в палате интенсивной терапии, состояние Майка было обозначено как «тяжёлое». Всё, что ей оставалось – это бродить волчицей среди рядов неудобных железных стульев и благодарить регистраторшу за горячий и очень крепкий кофе, который та время от времени на собственные деньги покупала ей в стоящем в углу автомате.
Джил не сразу узнала его, когда ее, наконец, пустили к нему в палату. Она беспомощно озиралась вокруг, словно отказываясь верить, что это её Майки лежит на огромной, непонятной конструкции кровати, от которой и к которой ведут целые сплетения проводов и проводков. – Майки, – позвала она не своим голосом, тихонько остановившись перед кроватью. – Майки! Ты слышишь меня? Его веки немного дрогнули, и этого хватило, чтобы Джил вдруг бросилась в его ноги и начала плакать. Её тихий сначала плач вдруг начал душить все больше, рыдания накатывали одно на другое, не давая вздохнуть, а в какой-то момент горло словно прорвало, и у Джил началась истерика. – Пожалуйста, Майки, милый мой, хороший, не бросай меня, слышишь? Не бросай меня, я не смогу, не смогу без тебя! Майки! Майки! Майки! Пожалуйста, не уходи, Майки! Не смей уходить, слышишь меня? Не смей уходить! Майки! Он молчал, не двинув ни пальцем, лишь ровно гудели приборы, чётко отсчитывал время секундомер или часы, а в палату уже вбежали две медсестры, и та, что покрупнее, властно и безоговорочно подхватила Джил под руку и поволокла её прочь из палаты. Она ещё долго не могла прийти в себя и судорожно всхлипывала сначала на железных стульях в приемном, а потом на ступеньках больницы. В голове всё толпились картинки: вот Майк огромным китом плюхается в бассейн, смывая злобных обитателей «Дубового рая» со своих насиженных шезлонгов; вот он весело подмигивает ей в столовой, отчего невозможные блинчики с джемом становятся очень даже ничего; а вот они вдвоём на скамейке в больничном парке, она сидит на его огромных, уютных коленях, а он шепчет ей куда-то в волосы смешные глупости. И вот теперь её Майки лежит под непонятными приборами, и когда Джил думала об этом, ей становилось страшно настолько, что горло снова словно бы перехватывало, и вместо дыхания из неё вырывался сиплый звук, напоминавший кашель старика.
Посетители обходили её стороной, а ближе к вечеру Джил словно в тумане увидела семью Майка. Она сразу узнала их, когда пыльный джип едва заехал на парковку. Толстяк-отец заботливо помог вылезти из нутра машины коротенькой и кругленькой женщине, а из пассажирской двери выкатилась смешная и тоже пухленькая девочка лет одиннадцати. Все трое, не заметив Джил, растворились в дверях приёмника, и она не могла сказать, сколько они оставались там. – Простите, вы Джил? – вдруг услышала она словно издалека. Перед ней стоял тот самый толстяк из семейного автомобиля, и только сейчас Джил заметила, как сильно они похожи – Майки и этот немолодой грузный человек. – Что? Да-да, я Джил. Как Майки? – она вскочила со ступенек. Отец Майки опустил голову и, казалось, раздумывал, что сказать. Когда он снова посмотрел на неё, то губы его всё не могли собраться и прыгали, словно отплясывая какой-то дикий танец. – Что с Майки? – закричала вдруг Джил прямо ему в лицо, словно это он был виноват в том, что происходило там, наверху, в палате интенсивной терапии. – Майки умер, – наконец смог произнести мужчина и безвольно опустился тяжёлой грудой на ступеньки.
Джил не помнила, как она выбралась снова на шоссе, как доехала до своей клиники, как попала к себе в комнату. Она не помнила и несколько следующих дней, они прошли словно в темноте, изредка вспыхивая лишь голосами персонала и неудобством проводов и трубочек, которые к ней, по-видимому, подсоединяли. Она не знала и того, что уже через три дня оказалась в той же больнице, на ступенях которой узнала о том, что Майк умер. Она не помнила заплаканного лица матери, переполоха в больнице и в клинике «Дубовый рай», из которой в течение одного месяца вывезли двух молодых людей в критическом состоянии. И так никогда и не узнала, что под окнами больницы раскинулся настоящий митинг противников анорексии, а её многократно увеличенная фотография вместе с фотографиями других девушек попали в Интернет и в газеты. Джил умерла через семнадцать дней, так и не приходя в сознание. Попытки врачей вернуть её в мир живых не привели ни к чему – несмотря на искусственное кормление, её хрупкое тело перестало бороться, оно словно бы сдалось, и жизнь понемногу, лёгкими выдохами покидала его, с каждым часом оставляя от Джил всё меньше. Несколько раз она открывала глаза и словно бы осмысленно смотрела перед собой, но уже в следующее мгновение снова проваливалась в никуда, отрицательно качая головой и словно бы отказываясь от всего. Впрочем, ей уже ничего и не предлагали. Вес её к моменту смерти едва ли превышал тридцать килограммов, и, наверное, сама она в прежние времена была бы очень довольна собой – жира на ней больше не было совсем.
В оформлении обложки использована фотография с сайта unsplash.com по лицензии CC0.
Джил не сразу узнала его, когда ее, наконец, пустили к нему в палату. Она беспомощно озиралась вокруг, словно отказываясь верить, что это её Майки лежит на огромной, непонятной конструкции кровати, от которой и к которой ведут целые сплетения проводов и проводков. – Майки, – позвала она не своим голосом, тихонько остановившись перед кроватью. – Майки! Ты слышишь меня? Его веки немного дрогнули, и этого хватило, чтобы Джил вдруг бросилась в его ноги и начала плакать. Её тихий сначала плач вдруг начал душить все больше, рыдания накатывали одно на другое, не давая вздохнуть, а в какой-то момент горло словно прорвало, и у Джил началась истерика. – Пожалуйста, Майки, милый мой, хороший, не бросай меня, слышишь? Не бросай меня, я не смогу, не смогу без тебя! Майки! Майки! Майки! Пожалуйста, не уходи, Майки! Не смей уходить, слышишь меня? Не смей уходить! Майки! Он молчал, не двинув ни пальцем, лишь ровно гудели приборы, чётко отсчитывал время секундомер или часы, а в палату уже вбежали две медсестры, и та, что покрупнее, властно и безоговорочно подхватила Джил под руку и поволокла её прочь из палаты. Она ещё долго не могла прийти в себя и судорожно всхлипывала сначала на железных стульях в приемном, а потом на ступеньках больницы. В голове всё толпились картинки: вот Майк огромным китом плюхается в бассейн, смывая злобных обитателей «Дубового рая» со своих насиженных шезлонгов; вот он весело подмигивает ей в столовой, отчего невозможные блинчики с джемом становятся очень даже ничего; а вот они вдвоём на скамейке в больничном парке, она сидит на его огромных, уютных коленях, а он шепчет ей куда-то в волосы смешные глупости. И вот теперь её Майки лежит под непонятными приборами, и когда Джил думала об этом, ей становилось страшно настолько, что горло снова словно бы перехватывало, и вместо дыхания из неё вырывался сиплый звук, напоминавший кашель старика.
Посетители обходили её стороной, а ближе к вечеру Джил словно в тумане увидела семью Майка. Она сразу узнала их, когда пыльный джип едва заехал на парковку. Толстяк-отец заботливо помог вылезти из нутра машины коротенькой и кругленькой женщине, а из пассажирской двери выкатилась смешная и тоже пухленькая девочка лет одиннадцати. Все трое, не заметив Джил, растворились в дверях приёмника, и она не могла сказать, сколько они оставались там. – Простите, вы Джил? – вдруг услышала она словно издалека. Перед ней стоял тот самый толстяк из семейного автомобиля, и только сейчас Джил заметила, как сильно они похожи – Майки и этот немолодой грузный человек. – Что? Да-да, я Джил. Как Майки? – она вскочила со ступенек. Отец Майки опустил голову и, казалось, раздумывал, что сказать. Когда он снова посмотрел на неё, то губы его всё не могли собраться и прыгали, словно отплясывая какой-то дикий танец. – Что с Майки? – закричала вдруг Джил прямо ему в лицо, словно это он был виноват в том, что происходило там, наверху, в палате интенсивной терапии. – Майки умер, – наконец смог произнести мужчина и безвольно опустился тяжёлой грудой на ступеньки.
Джил не помнила, как она выбралась снова на шоссе, как доехала до своей клиники, как попала к себе в комнату. Она не помнила и несколько следующих дней, они прошли словно в темноте, изредка вспыхивая лишь голосами персонала и неудобством проводов и трубочек, которые к ней, по-видимому, подсоединяли. Она не знала и того, что уже через три дня оказалась в той же больнице, на ступенях которой узнала о том, что Майк умер. Она не помнила заплаканного лица матери, переполоха в больнице и в клинике «Дубовый рай», из которой в течение одного месяца вывезли двух молодых людей в критическом состоянии. И так никогда и не узнала, что под окнами больницы раскинулся настоящий митинг противников анорексии, а её многократно увеличенная фотография вместе с фотографиями других девушек попали в Интернет и в газеты. Джил умерла через семнадцать дней, так и не приходя в сознание. Попытки врачей вернуть её в мир живых не привели ни к чему – несмотря на искусственное кормление, её хрупкое тело перестало бороться, оно словно бы сдалось, и жизнь понемногу, лёгкими выдохами покидала его, с каждым часом оставляя от Джил всё меньше. Несколько раз она открывала глаза и словно бы осмысленно смотрела перед собой, но уже в следующее мгновение снова проваливалась в никуда, отрицательно качая головой и словно бы отказываясь от всего. Впрочем, ей уже ничего и не предлагали. Вес её к моменту смерти едва ли превышал тридцать килограммов, и, наверное, сама она в прежние времена была бы очень довольна собой – жира на ней больше не было совсем.
В оформлении обложки использована фотография с сайта unsplash.com по лицензии CC0.