считая адской пыткой черный труд,
со всех своих страстей теряя маски,
здесь юности ничьей не берегут.
Здесь каждый вечер, расслабляя плечи,
гася сиянье глаз и свежесть лиц,
как ржа, травило душу человечью
звериное безверие убийц.
Ни памятью, ни жаждой, ни мечтою
не зная ни к чему людской любви,
они плевали на мое святое,
на все, чем жизнь текла в моей крови.
Они грозили:
— Сдохнешь с нами рядом.
Забудь свободу. Будь как битый зверь.
Ни родине, ни матери, ни братьям
ты, нашей метой меченный, не верь! —
Как против хвори,
жутче, чем холера,
всю кровь мою бросала к сердцу вдруг
рабочая неистовая вера
во все,
что сам я строил парой рук.
А руки знали —
есть на свете первый
мой город — без крестов и без икон,
есть дом родимый,
есть мой символ веры —
родным народом писанный закон.
Его кляли убийцы и бандиты,
срамили воры в страхе и тоске.
Но я дышал той верой, даже битый,
живя средь них, как ершик на песке.
Вот здесь пришлось мне
с юностью проститься
и в первый раз со зрелостью бойца
не раз и два, а двадцать раз и тридцать
вновь пережить, продумав до конца
труды и муки,
радости и встречи,
всей жизни каждый шаг и каждый миг,
и в памяти — горящие, как свечи,
страницы мудрых и любимых книг.
Здесь довелось мне,
гневным и усталым,
душевной правдой разум окрыля,
хоть раз весь мир
в своем увидеть
в малом,
как видел Ленин, спящий у Кремля;
въявь слышать
шаг врага, и вдох и выдох,
узнать его ходы, засады, стан,
и таинства боев прямых и скрытых,
и души близких и далеких стран;
всему найти жестокую примету —
добру и яду, злобе и любви,
любому взгляду, теплому по цвету,
но холодок таящему в глуби.
И мне не жаль ни крови, ни покоя
за строгий возраст первой седины,
за счастье знать оружие такое,
которому и в сказках нет цены.
С ним — яд не травит,
горе не калечит,
огонь бессилен, стужа нипочем,
не страшно с ним идти врагам навстречу,
друзей надежных чувствуя плечом.
С ним год от году каждый взор яснее,
спокойней сердце, жилистей рука,
с ним — человек
в сто раз сильнее змея,
в сто раз бесстрашней лютого врага.