искрами…

Да кому и о чем было шуметь в Нолинске? Жили-то люди без всякой большой цели, без надежды на то, что́ может сбыться впереди. День за днем. Как вчера, так и завтра. Как отец, так и сын. Откуда же взяться шуму? Нет, тихая была жизнь…

И думаю я теперь, что самое главное отличие нынешнего нашего времени от тех лет моего детства не в том, что сидели тогда люди при тусклых керосиновых лампах, что не могли видеть на домашних экранах, что делается на другом конце земли, и не в том, что из малой коробки радиоприемника не могли слышать голоса далеких людей, что не летали тогда люди на Луну и не добывали энергию из мельчайших частиц вещества. Нет, не в этом главное отличие нынешних лет от лет минувших, а в том, что все мы живем теперь, стремясь к цели, которая воодушевляет и осмысливает наше существование.

Ото всего можно отказаться — от изобретений, открытий, но не от надежды на будущее, которое, как бы далеко оно ни было, оправдывает наши труды и ошибки.

А в Нолинске мы жили, как в маленьком, отгороженном от Вселенной мире. Хотя, конечно же, были и у нас свои заботы и желания, но только замыкались они в малое пространство нашего города и в ограниченность нашего бытия. Случались и у нас события, которые мы считали знаменательными. Вот, к примеру, богатейшие нолинские купцы, братья Небогатиковы, провели в свои три дома электричество. На окраине, у городского сада, захлопала по вечерам машина, а из тонкой трубы колечками стал вылетать дым и от этого в трех городских домах вспыхивал яркий свет. И вереницы гуляющих стали фланировать не по Главной улице, а мимо небогатиковских домов, чтобы, заглянув в окно, подивиться на диковинные электрические лампочки…

А была и постоянная достопримечательность нашего бытия — Ванюшка-дурачок. Как только наступала зима, так и появлялся он в городе. Откуда? Никто не знал. В морозную погоду не спеша шагал по улицам высокий человек лет за тридцать. На голове огромная шапка светлых немытых и нечесаных волос. На теле длинная, до пят, рубаха из толстой мешковины, а из-под рубахи видны темно-красные с синевой босые ноги. На груди, на цепочке висел большой медный крест. В руке толстый суковатый посох. Где жил Ваня, откуда приходил, куда пропадал — никто сказать не мог. А на расспросы был у него один ответ: «Ходил!..»

Стучался он в любой дом, и всюду его принимали охотно — приход его был вроде доброго предзнаменования. В гостях он ел, пил, чем угощали, а то просто сидел и молчал. Все домашние собирались вокруг Ванюши посмотреть, послушать — не скажет ли чего. Да был он неразговорчив. На расспросы чаще кивал либо покачивал головою. А уж если промолвится, то слова его запоминали, передавали знакомым и искали в них какой-то особый, скрытый смысл.

— Вот, говорят, вчера у Кощеевых запел — «Богородице, дево, радуйся»… А у них-то в семье, кроме старухи Степановны, три мужика, и все!

— Ну да-к что!

— Вот и я говорю — к чему бы это?..

— А в воскресенье, после обедни?.. Слыхали?..

— А что?

— Ну, как же! Ольга-то Яковлевна… Парамонова… подает ему на паперти три копейки, а он оттолкнул руку ее и говорит: «Мне не надо-ть. Себе купи! Скорей, слышь, купи!..»

— Чего купить-то?

— А кто ж его знает…

— Да…

И собеседники задумываются, покачивая головами.

Впрочем, у нас даже и необыкновенные происшествия случались.

Леля Маландина, крупная, розовощекая девица в очках, на Дальних дачах поймала на лугу лягушку, зажарила ее и съела! Мы, ребята, до самой осени с восхищением и завистью смотрели на отважную гимназистку. Вот это настоящий человек! Героиня!

И хоть каждый из нас мечтал о героических подвигах, но повторить ее отчаянный опыт никто не отважился: при одной мысли об этом — с души воротило…

И не мудрено, что при бедности событий в городе, при малости примечательных людей в Нолинске, в нашей семье сухорукая Аннушка была личностью выдающейся.

Жила она у нас с незапамятных времен. Даже тетки мои не помнили, когда она появилась в нашей семье, даже и они не видели ее молодой.

Аннушка была такой же постоянной и неотъемлемой частью нашего дома, как зеленый, бархатный с кисточками диван, как розовый в цветочках эмалированный кувшин, в котором подавали к обеду молоко, наконец, как сама бабушка в сползающих на курносый нос очках и с потухшей папиросой во рту.

В длинном темном платье, повязанная черным платком, в войлочных опорках, почти невидимая и совсем неслышная, целыми днями неутомимо бродила Аннушка по дому. Не знаю, какие обязанности лежали на ней, но она постоянно была в движении и только по вечерам, когда затапливали печи, садилась у раскрытой дверцы близко, близко к огню и неотрывно глядела, как бегало пламя по березовым поленьям.

Левая тонкая сухая рука ее недвижно висела вдоль туловища, но и одной правой рукою Аннушка быстро и ловко управлялась со своими делами. И, верно, поэтому мы, ребята, считали, что сухорукость не несчастье ее, а особенность, которою она отличается от всех других людей.

Все-таки нас занимало, почему это у Аннушки такая рука. Родилась ли она так или что-то с нею случилось? Но спрашивать об этом у старухи нам запретили тетки строго-настрого, чтобы не ворошить дело давнее и мрачное.

В конце-то концов мы вызнали, что история эта еще тех времен, когда Аннушка была девицей. Любила она парня, за которого собиралась идти замуж. Да что-то разладилось у них — поссорились из-за чего-то, а может, просто разонравилась она своему милому, только пошла их любовь врозь, а парень стал гулять с другою. Но так велика была обида Аннушки, что решила она извести разлучницу. Во время гулянья или хоровода столкнула соперницу с обрыва в речной омут. Бывший ее жених выхватил нож и ударил Аннушку, да не попал в грудь, а распорол ей руку…

Дело это замяли, тем более что и «утопленницу» вытащили из воды живою и Аннушка не померла. Но только рука у нее с той поры все сохла и сохла и совсем стала непригодна к работе.

Странно было нам, ребятам, глядеть на эту тихую, молчаливую старушку и воображать ее героиней такой романтической истории, представлять, что в таком тщедушном теле таились и страсть, и смелость, и страдание. А может быть, и до сей поры еще хранятся, только глубоко запрятаны от чужого любопытства.

Мы смотрели на нее и с удивлением, и с уважением, и, пожалуй, даже с робостью, но только в те минуты, когда вспоминали о минувшей ее молодости. А в остальное время была она для нас просто Аннушка, которую мы не очень-то замечали в дневные часы, с которой не больно-то и считались при родителях, на которую частенько ворчали про себя, но с которой любили сидеть по вечерам у горящей печки… В карманах Аннушкинова