Дикенсонов ее комната была святая святых, и все ее существо противилось тому, чтобы делить жилище с двумя однокурсницами. Тем не менее, она честно старалась это преодолеть и писала стихи по ночам, прячась с карманным фонариком под одеялом. По большей части она сочиняла короткие лирические строфы, представляя себе, что пишет в манере Эмили Дикинсон. «Летним днем я нашла свое счастье, — написала она однажды ночью, — отплясывая с собственною тенью».

Летом шестьдесят второго она познакомилась с Мэтью Пирсоном, инженером, которого ее отец нанял на должность главного экспедитора. Достаточно молодой для своей профессии, Мэтью все же был десятью годами старше Элизабет. Он считался завидным женихом, но те, кто знал Элизабет, вряд ли могли предположить, что она в него влюбится. Однако это произошло — она влюбилась. Это была ее первая и последняя любовь, и память о вечере их встречи она увековечила в таких строках: На холмы пустынной жизни я взбиралась одиноко. Озаренный светом солнца, он явился предо мною. Небо осени сияло в его ярко-синем взоре, зимний лес делился тенью с облаком его волос.

Дела на комбинате шли неважно. Байрон смирил свой буйный нрав, держал себя в руках и волю безумству давал лишь, гоняя на спортивных автомобилях по холмам за городом. Его новый «феррари» идеально для этого подходил. Но умение держать себя в руках не всегда равнозначно умению держать компанию на плаву: к сожалению, с момента смерти отца Байрон нисколько не продвинулся в изучении бизнес-стратегий и планов продвижения. Комбинат пал жертвой научно-технического прогресса. До появления Мэтью Пирсона, которого Байрон нанял по совету юрисконсульта компании Кертиса Хэннока, все рабочие процессы на комбинате происходили точно так же, как во времена Нельсона Дикенсона. Естественно, компания не могла конкурировать со своими продвинутыми собратьями. Реорганизацию необходимо было начать еще лет десять назад, вводя инновации постепенно, шаг за шагом. Но этого не произошло, и вовсе не потому, что Нельсон так сильно цеплялся за традиционные методы производства. Просто Байрон не проявил вовремя инициативу и не выступил с новыми идеями, когда компания в них так нуждалась. Теперь же спасти комбинат могли только радикальные перемены, причем проводить их следовало срочно, а денег на это не хватало. Мэтью Пирсон знал, как выбраться из кризиса, но Байрон, не вняв совету Кертиса Хэннока, отказался брать займы на покупку и установку нового оборудования. Пытаясь выкарабкаться, компания хваталась за мелкие контракты, от которых отказывались конкуренты, рассчитывающие на крупную рыбу. Дела шли все хуже, работники сокращались, а Байрон все чаще устраивал бешеные гонки на феррари.

Любовь Элизабет вначале была безответной: девушка жила романтическими мечтами и воображением, Мэтью же об этом даже не подозревал. Но внезапно все изменилось, и между ними вспыхнуло сильнейшее чувство. Однажды вечером Байрон пригласил Мэтью в Дом Дикенсона, чтобы поговорить о нововведениях на комбинате. По чистой случайности Мэтью подошел к лестнице, ведущей на второй этаж, в тот момент, когда Элизабет, одетая в белое девчоночье платье, спускалась вниз. При всей поэтичности своей натуры, она не знала, что такое бывает — при правильном освещении и определенном внутреннем состоянии, в некий волшебный момент высокая, стройная девушка, не красавица, но с четкими, нежными чертами лица и грациозной осанкой в глазах смотрящего превращается в сказочную принцессу. Так оно и случилось. Холодным дождливым вечером Мэтью впервые вошел в Дом Дикенсонов, и дом принял его в свои объятия, окружил теплом, очаровал старинными интерьерами — правда, с некоторыми вкраплениями привнесенной Байроном современной техники. Во всем этом Мэтью увидел невероятную прелесть, возможно, открытую только ему одному. Но это первоначальное ощущение от встречи с Элизабет осталось с ним до последнего дня жизни.

Мэтью стал частым гостем в доме. Свои визиты он не стремился оправдывать необходимостью обсудить плачевное состояние комбината. А после того, как в конце шестьдесят третьего он признался Элизабет в своих чувствах, никакие оправдания уже не требовались. Впрочем, Мэтту они и вовсе были не нужны, а вот Элизабет, предпочитавшая приватность даже в самых обыденных вещах, хранила свою любовь в глубокой тайне, так же, как стихи, которые писала в своей комнате в пансионе. Весной шестьдесят четвертого она закончила учебу, и они с Мэтью объявили о помолвке. Объявление об этом появилось в местной газете ровно в тот же день, когда Байрон Дикенсон на полной скорости влетел в опору моста. Рулевая колонка разбитого феррари раздавила ему грудь и аккуратно срезала макушку.

Хуже всего было с цветами.

Элизабет любила дикие цветы, а вот культивированные терпеть не могла. Больше всего она ненавидела хризантемы. Но хризантемы были в каждом букете, в каждом венке. И цветочная композиция с уродливой золоченой надписью «От дочери», заказанная по телефону, почти вся сплошь состояла из хризантем. Лучше бы там были фиалки и незабудки, горечавка и донник, тысячелистник и наперстянка, лютики, вероника и люпины…

«Как выразить мою любовь, бескрайнюю любовь к тебе? Словами? Нет, слова пусты, они избиты и мертвы. Пусть скажет о любви рассвет, и солнца луч, и синь небес».

Шел дождь. Торжественно-печальная процессия автомобилей проследовала на кладбище. Гроб установили внутри бетонной будки — эти сооружения кладбищенские власти придумали для того, чтобы сделать проводы в мир иной максимально комфортными для провожающих. Будка была выкрашена в травянисто-зеленый цвет, внутри пахло сыростью и затхлостью. Скорбящие, частью друзья Байрона, частью враги, выстроились рядами позади двух стульев, стоящих у гроба. На одном из стульев сидела Элизабет, на другом — Мэтью Пирсон. Друзья и враги у Байрона имелись, что же касается родных, то, кроме дочери, у него было лишь несколько кузенов, которые жили так далеко, что их прибытие на похороны даже не рассматривалось.

Элизабет молча слушала банальные слова священника. Она не знала про существование бетонной будки, думала, что будет стоять под трепещущим на ветру тентом. Ей бы хотелось и вовсе стоять под дождем, чувствовать его на своем лице. В дожде есть поэзия, он приносит умиротворение и покой. В бетонной будке — только безразличие и смерть.

— Прах к праху…

Нет, только не прах. Мой отец никогда не станет прахом. Он станет ветром. Проезжая по ночным холмам, вы услышите его голос. Он будет говорить с вами сквозь открытые окна автомобилей, он расскажет вам множество удивительных историй. Он станет ветром, мой отец!