ребенка не хотел, а потом, когда захотел, она обиделась и приняла позу. Я тогда, в тот раз, довольно мягко общался с Инной, она же говорила мне колкости, и, по-моему, Александра Яновна ее невзлюбила, я замечал ее холодные, тут уж чисто эстонские, взгляды на Инну. Может быть, даже это способствовало моему решению — честное слово. (По крайней мере сейчас мне так кажется.) Сажусь я в кресло и выкуриваю сигарету, хотя вообще почти уже не курю, но здесь мне хочется что-то сделать сверх того, что я хочу, сверх гуляния, чтения, кофе, прогулок, поездок на озеро — и я закуриваю — с наслаждением, и каким, Витвасёк, каким! Ты знаешь, здесь, в Пыльве, у меня появляется мысль одна и та же: никогда не возвращаться в Москву, никогда. Жить у Яновны, поступить работать на лесопилку, ле́тами встречать дачников, узнавать московские и ленинградские новости — и не завидовать им нисколько. И не маниловщина это, а искреннее желание. Но в школу перейти можно, а на лесопилку — нет. Никто не поймет, да и сам я уже истратил силы на один «переход». А так, кто и что меня ждет в Москве? Теперь школа, но и то — темна вода… Переворота в ней не совершу, а эти спецшколы со спецнастоем и ничем не любопытствующими подростками мне без радости. Ты скажешь, зачем же перся в спец… Зачем, зачем — «в ГУМе купил» (анекдот вспомнил…). Затем, что мои два языка определили и место работы. И не просто меня мой шеф отпустил, что ты думаешь; куда, зачем, почему — пришлось как бы добровольцем на амбразуру. Тогда и определилась эта спецшкола, куда именно с моим опытом работы надо.

Пойду пройдусь немного, потом продолжу письмо, положу на видное место, чтоб не забыть, хотя не забуду — событий здесь — красота! — нет, потому буду подробно описывать свою жизнь, тишайшую жизнь в Пыльве.

Вечер. Воскресенье. Терраса Александры Яновны. Робкий дождичо́к в соснах

Пожелал только что Александре Яновне спокойной ночи и отправился было к себе, но взял ручку, письмо и вернулся на террасу, где мы только что пили с Яновной кофе. При керосиновой лампе вели неспешную беседу, она расспрашивала меня о жизни в Москве, каковая ей кажется блистательной и несколько даже таинственной. О школе я ей рассказал, она одобряет. Но не разделяет моих опасений насчет спец, считает, что языковые школы необходимы (я считаю — нет, и твердо) и что там должны преподавать такие «интеллектуалы и умные» (дословно), как я. Потом она рассказывает о себе, своих новостях — у нее сын женился на армянке, у них двойняшки, представь, белесые, как эстонцы, но с армянскими носами и черными глазами, они приглашают ее к себе, но она не едет, к внукам относится с чистым любопытством и отчужденной приязнью. Только. Ей нравится ее одиночество здесь, в Армению она не поедет никогда, а жена сына говорит, что не поедет в Эстонию — холодно. Ложусь спать, Вит, пока, чего-то устал от кислорода. Допишу после, письмо будет длинное, а получишь ты его не иначе как в октябре.

Утро. Суббота. Теплынь. Сижу на качелях и пописываю тебе

Компания наша увеличилась, у Августа и Марты поселилась, как всегда, семья из Ленинграда — Милочка Санни с мужем Володей и сыном Митей. Молодая дама, очень хорошенькая, то ли инженер, то ли мнс. Папа Милочки из обрусевших итальянцев (прадед), отсюда и фамилия — Санни. Милочка тоненькая, бледненькая, с большими коричневыми волосами до плеч, оливковый отсвет на скулах, нуль косметики — этакий шедевр! И живет рядом, про меня спрашивала, как говорит Яновна. Готов ли я на необременительный роман? Не знаю, может, и готов, но не очень, наверное не хватает гормонов маскулина. Милочкин муж, толстый белобрысый Володя Краснов, кандидат, лет тридцати, с приличествующей возрасту и рангу фанаберией, имеющий весь джентльменский набор: знание дизайна и применение его на практике, машину «Жигули», умение читать Агату Кристи и Чейза в подлиннике (конечно, кое-как, но пересказать можно и самому понять слегка). Таких парней я знаю: убери у них набор — и такой вот Володя Краснов просто дематериализуется. Не подумай, что я стал старой сплетницей, размышляю на досуге, а выкладываю тебе. Может, скажешь, завидую — что жена красотка? Нет. Володя как-то все время несколько надут и важен и вроде бы чем-то недоволен, и прелесть его жены, мне кажется, проходит мимо него. У меня впечатление, что у него отсутствует орган, который любит (не которым любят — этот есть, наверное). А видел бы ты, как Милочка Санни выходит из озера в белоснежном бикини, и выжимает волосы тонкой оливковой ручкой, а сама вся в брызгах озерных. Такая жена престижна для джентльмена с набором — собственно, она в этот набор входит. А Володя любит слушать Яновну. И если взять мой отсчет от набора, то Яновна со своими театральными историями тоже престижна, тот же Володя будет о ней рассказывать зимними вечерами истории и подавать ее в качестве старой графини или еще чего-либо такого же изумляющего. Кстати, я, рассказывая тебе о Яновне, пытаюсь проникнуть в ее мир, но, увы, — не могу, хотя не так мы и далеки по времени. У Яновны удивительные глаза для старого человека — они ярко-синие и блестят и искрятся, загораясь поистине лиловым огнем во время вечерних бесед за кофе (мы пьем кофе на ночь, и ничего!). Лиловый огонь в ее глазах загорается еще тогда, когда она хочет кого-нибудь обольстить (смеешься, Витвас, медведь сибирский, а ведь это чистая правда, восьмидесятилетняя старуха обольщает, кого захочет. Все мы вьемся вокруг нее как мошки: и постояльцы и ученики). У нее кружок тартуских студенток, она учит их какой-то особой вязи, национальному узору. Студенток — пять, после занятий они не уезжают, а садятся с нами на террасе пить кофе. Реально — она учит их вышивать, плести узоры, а за этой реальностью стоит ее личность, ее духовная жизнь, необъяснимая, глубинная, обо всем она мыслит ярко и неординарно.

Представь себе, Витвас, такой вечер: сидишь ты в плетеном кресле на террасе, расслабился совершенно, ты можешь сказать все, что угодно, о чем угодно рассказать, всякую чушь высказать, авось что умное выскочит, и слушает тебя эта старая женщина внимательно, смотрит на тебя так, будто ты ей неведомые миры открываешь, ждет твоего слова, будто оно откровение и тебе невольно хочется это откровение высказать. Представляешь, как пробуждается мысль, разум, сидишь расслабясь, а мозги работают. И так тебе не хочется дураком предстать, хотя вполне можно, никто не засмеет и не осудит. Дураки такие милые, от них нет зла — говорит Яновна. Мне иногда кажется, что это она нас утешает. Она считает всех нас детьми, без отсчета возраста — для нее так оно и есть, наверное. Ну вот, сидим, болтаем, каждый что волен, то и говорит — а напротив сидит молчунья